Время Вьюги. Трилогия (СИ) - "Кулак Петрович И Ада" - Страница 108

Больше всего на свете Эрвин сейчас желал бы дойти до штаба и с приличествующими случаю благодарностями вернуть билет, деньги и рекомендательное письмо, но в его положении последнее сделалось прямой — и, увы, единственной — инвестицией в будущее. Запаса сыворотки хватило бы на полгода, а там пришлось бы срочно что-то искать. Да и вообще не стоило сжигать мосты там, где их и без него отлично спалили.

Нордэнвейдэ посидел на скамейке еще пару минут, успокаиваясь и делая вид, что его необыкновенно заинтересовало содержимое газеты. Лет шесть назад он бы, наверное, расплакался, не от обиды так от злости, но людям, чей возраст подкатывал к третьему десятку, рыдать на скамеечках было неприлично.

Эрвин еще раз взглянул на билет. Мондум позаботилась даже об удобном времени: у него оставалось еще двенадцать часов на то, чтобы собрать вещи и закончить незавершенные дела. Поезд отходил в половину десятого вечера.

Бывший лейтенант Нордэнвейдэ аккуратно сложил газету, опустил ее в ближайшую урну и отправился паковать вещи.

Сборы много времени не заняли. К четырем часам вечера Эрвин успел съехать с квартиры, сдать вещи в камеру хранения на вокзале, выбросить в мусорный ящик героические похождения трех друзей-калладцев и некоторые собственные надежды и идеалы, а также плотно пообедать и даже купить шляпу, уродовавшую его до полной неузнаваемости. С таким предметом гардероба никакая маскировка не требовалась.

До поезда еще оставалось время, но идти было некуда. Настолько некуда, что Эрвин, подняв воротник и надвинув шляпу на глаза, направился к дому, где жила Кейси Ингегерд. Разумеется, у него и мысли не возникло заходить: разговаривать им, по счастью, было не о чем. Эрвин никогда не льстил себе мыслью, что занимает в жизни золотоволосой нордэны какое-то особенное место. Она с самого начала держалась с ним мило и любезно — но Кейси вообще держалась мило и любезно. Эрвин же был в нее влюблен, но, как сам осознавал, слегка. Точно так же он мог любить музыку, живопись или собственную оставшуюся в клеверных полях молодость. Нордэнвейдэ прекрасно понимал, что плохо знал Кейси как человека, а если быть честным — не знал вовсе. Скорее всего, Кейси, жившая в его воображении, и капитан Ингегерд оказались бы совершенно разными людьми.

При его диагнозе и социальной пропасти между ними, которая не исчезла бы, даже окажись Эрвин совершенно здоров, ему и в голову не приходило признаться Кейси в любви. Шесть лет у него хватало ума не превращать светлые чувства в комедию или, хуже того, банальную драму о «несчастной безответной любви» «бедного художника» и дамы из высшего света, и он вовсе не собирался испортить все в последний день. Эрвину просто хотелось напоследок посмотреть на золотые локоны и летящую походку. Каллад заслуживал того, чтобы унести о нем какие-то более приятные воспоминания, чем хрустящие банкноты майора Мондум.

Кейси жила в небольшом двухэтажном доме в пяти минутах ходьбы от парка святой Дагмары. Эрвин нашел скамейку неподалеку, откуда открывался вид на парадный фасад, сел, нахохлился от холода и стал методично скармливать голубям припасенную на вечер булку. Голуби курлыкали, махали крыльями, клевали и отпихивали друг друга от вожделенной еды и вообще активно сражались за счастье, выглядевшее как белые крошки. Как выглядит его собственное счастье, Эрвин понятия не имел. Как рэдцу, ему давно следовало обзавестись женой, с минимумом образования, толстыми косами и правильными взглядами на жизнь. Но порфирикам, вроде бы, не следовало заводить семьи. Не следовало ни жениться, ни детей растить, ни вообще жить на свете. Нордэнвейдэ с удивившим его самого спокойствием подумал, что он никогда в жизни не пытался бороться с обстоятельствами больше, чем считалось «приличным». Что он не по своей воле оказался в кесарии и не по своей воле через несколько суток окажется вне ее. Что ему скоро будет тридцать. Что он эмигрант, без страны, без семьи, без корней — вообще без всего, чем обычно держит людей земля. И что ни один человек на земле не огорчится, если сегодня по дороге на вокзал Эрвина собьет пролетка, и меньше всего — он сам.

Был в современной литературе модный типаж «лишний человек», весьма такой романтический персонаж. Лет в семнадцать Эрвин бы себя с гордостью причислил бы к этому племени — одинокие, непонятые и непонятные, но так всем нужные, объект роковой любви благороднейших женщин — но жизнь, увы, оказалась на порядок изобретательнее литературы. И куда как более жестока. Обнаружив нечто лишнее, она просто вынесла ненужный элемент за скобки и оставила там сиротливо дожидаться известного финала. Накатай какой-нибудь признанный «знаток души человеческой» про Эрвина роман, наверное, над героем лили бы слезы — обреченный, гонимый, одинокий, да в конце концов просто выпить не может, уж это горе любому калладцу понятно. А вот в жизни его никто не пожалел. Отправили по рекомендательному письму, как товар по накладной, и никаких душеспасительных разговоров и благородных девиц, клянущихся ждать всю жизнь.

Нордэнвейдэ пробрал озноб. Булка давно закончилась. Голуби с недовольным курлыканьем разлетелись. На город медленно опускались сумерки. Кейси так и не появилась.

Впрочем, она вовсе не была обязана прийти домой прямо из штаба. Скорее всего, сидела сейчас где-то, где горели свечи, лилось вино, играла гитара и звучали романсы. Окошко на втором этаже так и осталось темным. Карманные часы показывали без четверти восемь. Эрвин вздохнул, подышал на заледеневшие руки, прождал еще минут двадцать и понял, что дожидаться бесполезно. Счастья от жизни — вообще, и Кейси под домом — в частности.

Поднялся и медленно, как смертельно уставший человек, пошел через темный парк к далеким огням вокзала.

Публика, прогуливавшаяся у вагонов первого класса, выглядела солидно. Дамы блестели дорогими мехами и камнями перстней, господа сверкали бриллиантовыми портсигарами и карманными часами. Ворам здесь было бы раздолье, но Эрвин успел заметить как минимум трех жандармов, дежуривших на платформе, в непосредственной близости от всего этого великолепия. В первый момент он даже подумал, что стражи порядка явились по его душу, но быстро убедился, что жандармам наплевать на него в той же мере, что и всем остальным. Нордэнвейдэ замерз еще в парке и вовсе не жаждал окончательно закоченеть на продуваемой всеми ветрами платформе. Он быстро направился вдоль поезда, ища нужный вагон, но не тут жизнь внесла свои коррективы.

— Эй, Эрвин! Стой! Нордэнвейдэ!

— Маэрлинг? — безнадежно уточнил Эрвин.

— А, ты знал, ты знал! — Витольд как всегда цвел в самой жизнерадостной улыбке. Хуже того, лейтенант догнал его и теперь бессовестно держал за рукав, видимо, чтобы жертва не убежала раньше времени.

Эрвин наградил Витольда самым холодным взглядом, на какой только был способен. Увы, знойный темперамент Маэрлинга оказался сильнее. Виконт вцепился в Нордэнвейдэ, как бес в грешника, и закатил глаза:

— Эрвин, не надо на меня так смотреть! Ты не моя некстати забеременевшая подружка и даже не ее огорченный папаша. В том плане, что ты, конечно, парень хороший, будь ты девицей, добродетельной и страшной, я б, наверное, на тебе даже женился на старости лет, но, бесы дери…

— Витольд, вы чего-то хотели?

— Ты чего-то все-таки накурился, да? Я тут один! Так вот…

— Витольд, разберитесь со своими ба… дамами без меня. До свиданья!

— Послушай, я серьезно…

— Вы в своем репертуаре, Витольд.

— Зато ты в роли собственного надгробного памятника смотришься преотвратно!

— Пошел к бесам, — прошипел Эрвин. Потерю рукава он уже перестал рассматривать как неприятность. Неприятность вцепилась ему в плечо и сыпала словами, как бисером.

— Я соболезную твоему горю. Я понимаю, ты тяжело переживаешь потерю такого замечательного друга, как я. Слезы отчаяния застилают твой взгляд? Нет еше?

Эрвин молча выворачивался, но Маэрлинг держал крепко.