След менестреля (СИ) - Астахов Андрей Львович - Страница 38

— Милорд Джарли, — обратился я к герцогу, наблюдавшему за нашей беседой, — как вы намерены поступить с пленником?

— В Брутхайме не принято убивать высокопоставленных пленников, — сказал Джарли с хищной усмешкой, — но в этот раз я не вижу причин для милосердия.

— Да, — Валленхорст поднял взгляд на герцога, — все верно. Прошу вас…о быстрой смерти.

— Погодите, постойте! — Я встал между командором и Джарли. — Милорд, я могу исцелить этого человека.

— Исцелить злейшего врага? — Джарли вопросительно поднял бровь. — Что за нелепое милосердие?

— Сейчас этот человек пленник, и он ранен. Ему необходима помощь. Когда он выздоровеет, можете решать его судьбу, но сейчас убить его было бы бесчеловечно.

Я заметил, что по лицу Джарли пробежала тень. Это был плохой признак.

— Ллэйрдганатх, следуй за мной! — велел он и пустил лошадь шагом к деревьям. Я шел за ним, Уитанни следовала за мной. Наконец, герцог остановился — видимо, решил, что наш разговор никто не услышит.

— В первый и в последний раз говорю тебе, Кириэль, — сказал он, — не смей оспаривать мою волю при моих людях! Иначе я прикажу тебя убить.

— Ты же понимаешь, что я прав, — возразил я. — Нет славы в том, чтобы перерезать горло безоружному искалеченному старику.

— Он бывший командор Звездоносцев. Понимаешь, за кого просишь?

— Да, вполне.

— Дребл тебя побери, Кириэль! Твое счастье, что ты мне нравишься.

— Так ты сохранишь ему жизнь?

— Мне плевать на этого вальгардского пса. Нужен он тебе, возись с ним.

— Спасибо, Джарли.

— Я знаю, о чем вы говорили, — внезапно сказал Валленхорст, когда мы вернулись к фургону. Мне показалось, что его голос окреп, и даже в своем незавидном положении бывший гроссмейстер пытался принять горделивую осанку. — Ты, Ллэйрдганатх, хочешь, чтобы я жил, и я… благодарен тебе за сострадание. Но ты ошибаешься. Мой путь окончен, и я хочу умереть достойно. В моей жизни больше нет смысла. Дело, которому я служил всю свою жизнь, осквернено и предано.

— О чем ты говоришь?

— Звездоносцы. Мы были созданы наследниками Айтунга, чтобы истреблять ворожбу и колдовство, очищая от них Элодриан. Но теперь скверна, с которой боролся Орден, поразила его в самое сердце. На белоснежных знаменах Айтунга появились пятна, которые уже ничем не смыть… Я не могу пережить такого бесчестия и позора. Не проси за меня, Ллэйрдганатх, не надо. — Валленхорст закашлялся, посмотрел на герцога с мольбой, — А вы, милорд, окажите мне последнюю милость, даруйте мне быструю смерть.

— Вы враг, достойный уважения, командор, — сказал Джарли, учтиво кивнул гроссмейстеру и, отцепив с пояса кинжал-менгош, бросил в снег перед Валленхорстом. — Это все, что я могу для вас сделать. Обещаю, ваше тело не будет брошено без погребения. И да примут боги вашу душу!

— Благодарю вас… — Тут командор перевел взгляд на меня. — Ллэйрдганатх, останови Лёца. Пусть этот червь умрет в муках и отчаянии.

— Я постараюсь, командор.

Латники по знаку герцога выпустили Валленхорста, он тяжело осел в снег, охнул, и, дотянувшись до кинжала, трясущимися руками вытащил его из ножен. Я не мог наблюдать за тем, как измученный полумертвый старик станет резать себе вены. Повернулся и зашагал по снегу к эльфам, группой вставшим в сотне метров от фургона.

От всего виденного остался тяжелый гнетущий осадок. И еще слова Валленхорста о менестреле. Де Клерк болен. Он может умереть, если уже не умер. И тогда хэппи-энда не будет. Ни для меня, ни для Элодриана. И Вероника…

— Ллеу най прурр йин-краайн, — в голосе Уитанни были тревога и сочувствие. — Нуирр-а-мруарр-фьяррна.

— Именно так, милая моя, — ответил я. — Надо поспешить.

Бессоница, конечно, штука скверная, но определенный позитив в ней заложен. Бессоница хороша для того, чтобы думать. Мозг работает совсем не так, как обычно — мышление будто обостряется, начинаешь воспринимать окружающий мир по-новому. Я люблю это состояние и всегда любил. В моей работе, в той, прошлой жизни, оно мне очень помогало. Утром эта кристальная ясность ума сменится вялостью, заторможенностью и постоянным желанием увалиться где-нибудь и вздремнуть, но это будет утром. А сейчас я думаю, анализирую — и смотрю на звезды, усыпавшие ночное небо, дышу чистейшим горным воздухом и наслаждаюсь тишиной и бодрящим морозом.

Впрочем, я бодрствую не в одиночестве. В нашем лагере, расположенном в широкой окаймленной лесами лощине, не спят часовые. Россыпь лагерных костров тянется до уходящего за горизонт края лощины и потому кажется зеркальным отражением звездного неба. Я слышу фырканье стреноженных коней и негромкие разговоры часовых — в такой тишине даже шепот слышен на большом расстоянии. А еще где-то в окружающих нас лесах охотится Уитанни. Утром она вернется с добычей, и у нас будет свежее мясо…

И еще не спит старый маг Тейо.

— Ночь создана для отдыха, — Даэг, в своем белом облачении похожий на призрак зимы, подошел к костру и сел на корточки напротив меня; его глаза вспыхивали зелеными искрами. — А ты не спишь уже вторые сутки. Это страх или сомнения?

— Просто бессоница. И немного желание разобраться в себе, — я подбросил в костер еще хворосту. — Ночью мне всегда хорошо думается.

— Сегодня был славный бой, — сказал эльф. — Этот бастард Джарли хороший командир. Люди идут за ним без раздумий, и это славно. Но я чувствую тьму в его сердце. Будь осторожен, Ллэйрдганатх.

— Мне плевать на Джарли. Сегодня вечером я заметил в волосах Уитанни седину. Еще несколько дней назад ее не было.

— Гаттьены живут меньше, чем люди и эльфы. Молись Алиль, чтобы она освободила Уитанни от служения. Тогда она станет женщиной, и это продлит ее жизнь и ваше счастье.

— Я боюсь потерять ее, Даэг.

— Этот страх может сделать тебя слабым, мой друг. Гони его вон из сердца.

— Знаю. Но все равно… Слишком много боли, Даэг. Боли и сомнений.

— Беспокоишься о менестреле? — Старый фокусник безошибочно угадал мои мысли. — Пустое, мой друг. Я чувствую, что де Клерк жив. Я слишком долго был связан с ним особой мистической связью и неминуемо почувствовал бы его смерть.

— Надеюсь, что так. — Я посмотрел на мага. — Весь день я думаю о том, что мы можем опоздать. И еще о старом магистре.

— Он был врагом, — сказал эльф, — жестоким, безжалостным и непримиримым. Орудием Зла. Не стоит жалеть о том, что он умер.

— Мы взяли на себя бремя судей, а это неправильно.

— Он сам осудил себя и приговорил. Мы лишь помогли ему привести его собственный приговор самому себе в исполнение.

— Никто не заслуживает смерти, Даэг.

— Странно, как изменился ваш мир с того времени, как я впервые познакомился с ним. Тогда человеческая жизнь в нем ценилась меньше стрелы, которая ее обрывала.

— Он и сейчас такой, Даэг. Просто варварство и жестокость прикрылись маской лицемерия, так называемой цивилизованности. Живущего в человеческой душе зверя нельзя ни убить, ни приручить.

— Ты не любишь свой мир, Ллэйрдганатх?

— Люблю. Он… прекрасен. Он чем-то похож на Элодриан, особенно в плане природы. Эти леса, горы, снег — знаешь, как в моей стране. Временами мне даже кажется, что не было никакого перехода между мирами, что я просто сплю в своей спальне там, в моем измерении, и скоро будет пробуждение. Но в моем мире слишком много скверны. Подонков много.

— Это твои собственные выводы, или же ты судишь с чужих слов? — поинтересовался эльф.

— Я работал детективом, Даэг. А до этого работал в прокуратуре, защищал закон, так сказать. В моем мире хватает преступников. И я уяснил для себя одну простую и печальную истину: чем опаснее зверь, тем труднее его выследить и обезвредить.

— Это очевидно, мой друг. Крысу прихлопнуть куда проще, чем вильфинга.

— Вот именно. А все дело в том, что самые страшные монстры в моем мире научились отлично маскироваться. Это не просто зверь — это цивилизованный зверь. У него другой облик, не такой дикий и отталкивающий, как прежде. Пока он не начнет действовать, увидеть в нем чудовище невозможно. Он не похож на жалкого спившегося бомжа, который прибил топором своего собутыльника в приступе запойной горячки. Он больше не выглядит, как свирепый пьяный от сивухи и пролитой крови ландскнехт в кольчуге, или как разбойник со зверским лицом и окровавленными руками. У него другой облик — этот зверь облачен в дорогой костюм и галстук, чисто выбрит, благоухает элитным парфюмом и прекрасно образован. Он вежлив, изыскан, воспитан, уважаем соседями и коллегами. Его ценят мужчины и любят женщины. У него почти всегда есть семья; жена, которую он нежно любит, чудесные умные образованные дети, которыми он гордится, и в которых воспитывает самое правильное отношение к жизни, все существующие моральные ценности. Он почти что идеал для всех остальных, но он зверь. Он не режет глотки и не вешает людей на деревьях собственноручно, нет — просто использует свой интеллект, деньги и связи. Он создает такие ситуации, когда люди во имя его корыстных интересов сходят с ума и начинают подставлять, обманывать, убивать друг друга. Он умеет доказать окружающим, что поступает правильно. У него есть своя философия, которая всегда оправдывает его действия. Представь себе наемника, который после налета на крестьянскую ферму сидит у костра, жарит на нем украденного у крестьянина поросенка и при этом миролюбиво так поучает самого крестьянина, избитого и связанного: «Ты неудачник, а я вот умею жить. Ты не смог защитить от меня своего поросенка, свою ферму, свою жену и дочку, поэтому вини во всем только себя!». И что самое мерзкое, этот зверь, даже будучи уличенным, сможет избежать разоблачения и клетки. К его услугам целая армия тех, кто по первому зову примчится защищать и оправдывать его. С пеной у рта говорить всем и каждому, что белое — это черное, и наоборот. В итоге зверь получает то, что хочет, да еще и выглядит в глазах большинства не бешеной тварью с пастью, полной крови невинных жертв, а мягким пушистым кроликом, которого всем хочется приласкать. И только очень немногие люди видят истину, но их никто не слышит. Или делает вид, что не слышит. Равнодушие губит мой мир, Даэг. Люди живут пустой суетой. Наш мир стоит на трех китах: болтовня, жажда удовольствий и бессмысленная покупка массы ненужных вещей. Спроси любого, зачем он живет, и ты не получишь ответа. Люди просто не знают этого, а подонки очень хорошо понимают, что им нужно от жизни. — Я помолчал. — Сукин сын, из-за которого я попал сюда, был именно таким вот цивилизованным зверем, и у него была веская причина сеять смерть. У него было огромное богатство, но он жаждал бессмертия и ради него совершал свои преступления.