Любой каприз за вашу душу. Нью-Йорк (СИ) - Соловьева Евгения - Страница 46

Я не могу больше не дышать. Не могу больше не трогать его. Я разворачиваюсь к нему, запускаю обе руки в шелковую гриву, притягиваю к себе – и снова не могу дышать, потому что он целует меня. Наконец-то. Наконец-то я чувствую, как сильные руки обнимают меня, беспорядочно шаря по спине, как бешено пульсирует жилка на его шее, и он вжимается в меня всем телом, впечатывает меня в стену, целует – губы, шею, грудь, спускается ниже – мое платье словно само летит вниз, и вот Бонни уже на коленях, трется лицом о мой живот, сдирает с меня трусики… Я ставлю ногу ему на плечо. На мне остались только чулки и туфли, и я снова ощущаю себя живой, нужной и желанной. Мой Бонни – снова мой, жадно вылизывает меня, закрыв глаза и лаская ладонями мои бедра.

– Мой Бонни, – то ли кричу, то ли шепчу я, разлетаясь на миллион цветных осколков, и мне безумно, невероятно тепло и надежно в его руках. – Я люблю тебя…

– Ti amo, Madonna, – откликается он, вжимаясь лицом в мой живот, и мне кажется – там не должно быть столько влаги.

– Бонни? – Я легонько тяну его за волосы назад, я хочу видеть его лицо.

– Девяносто… или сто… много, – он счастливо улыбается, и у него мокрые глаза. И щеки мокрые. – Сколько ты захочешь.

– Очень много, Бонни, – киваю я и тяну его вверх, сама тянусь в его объятия. На миг замираю, прижимаясь к нему, слушая биение его сердца. И прошу: – Идем.

Мы выходим из комнаты Синей Бороды вместе, за руку. Мне кажется, Кей должен быть тут, в их с Бонни спальне. Ходить из угла в угол. Или наблюдать за нами через монитор, цедя виски. Но мои предположения не оправдываются, то есть оправдываются лишь наполовину. Кей тут. На постели. Одетый, только смокинг и туфли скинул. Спит, тихонько похрапывая.

Устал. Мы, идиоты, даже Никеля Мудрого и Терпеливого утомили своим идиотизмом.

Я оборачиваюсь к Бонни: он смущенно и нежно улыбается, глядя на Кея. Ему тоже стыдно. Пожав плечами, я тоже улыбаюсь – и мы тихо идем к нему. Начинаем его раздевать в четыре руки, мне достается рубашка, Бонни – брюки. Где-то на половине процесса Кей просыпается, но не подает виду. Похрапывать только забывает. Мы тоже не подаем виду, что заметили, продолжаем его раздевать и ласкать. Это так здорово делать вместе! Мы гладим Кея и целуемся, а потом целуем его – плечи, ключицы, соски. Бонни тянется к его губам, а я веду вниз, по животу, накрываю ладонью напрягшиеся яички. Кей тихонько стонет, отвечает Бонни на поцелуй, кладет ладонь мне между лопаток, поглаживает.

А я широко открываю глаза и немножко задыхаюсь от нахлынувшей волны возбуждения. Не от прикосновения, нет. От того, что вижу. Кей притянул Бонни на себя, и прямо перед моими глазами два набухших члена трутся друг о друга, и я хочу их оба – трогать, целовать, взять в себя… сначала – трогать и целовать. Они оба, Кей и Бонни, стонут, когда я чуть расталкиваю их, чтобы добраться до самого нежного, и лижу сразу обоих, обхватив ладонями. Стонут и замирают, позволяя мне ощутить… доверие? Единство? Нежность?

Неважно, как это называется. Важно, что они оба – мои, а я – их. Все хорошо, как и обещал Никель Бессердечный. И мне плевать, прилично ли это, соответствует ли нормам морали и что по этому поводу скажет княгиня Марья Алексеевна.

Я просто могу сделать то, что хочу. Могу – потому что знаю, это сделает счастливой не только меня, а нас всех.

И следующим утром мы проснемся в нашей общей кровати. В нашей общей жизни. Такой, какой мы сами ее сделаем.

Я верю, что у нас получится сделать это хорошо. В конце концов, гении мы уже или где?!

Утро началось с запаха кофе и звона колокольчика. Знакомого с детства козьего колокольчика. Почему-то звенело прямо под ухом, а еще рядом ворочалось и сопело.

Открывать глаза не хотелось, вставать – тоже, а хотелось еще поспать часов двенадцать. Или двадцать. Но колокольчик зазвенел особенно сердито, и кто-то дернул Бонни за волосы.

– Кей, твой английский юмор!.. – прошипела Роза и дернула его за волосы снова. Колокольчик снова зазвенел.

Неподалеку раздался шелест газеты и тихий смешок.

А Бонни проснулся окончательно и вспомнил вчерашний вечер. В подробностях. И порадовался, что смуглые сицилийцы не краснеют, даже когда им очень стыдно за свою дурь.

– Утра, синьор Agnellino (ягненок), – неподражаемо светским тоном поздоровался Кей и позвенел кофейной ложечкой.

– Утра, il pastore grandioso, – отозвался Бонни.

Роза хихикнула и поцеловала Бонни в щеку. Хорошо хоть не обозвала бараном, а ведь могла. Поводов он дал выше головы. Придурок, как есть придурок.

Ну и ладно. Зато счастливый придурок.

Схватив Розу в охапку, он опрокинул ее на себя и поцеловал под звон колокольчика и смех Кея. И только потом открыл глаза и помог ей выпутать из волос – своих и ее, кто-то не поленился навязать морских узлов – желтую ленточку. Так как ленточка, даже с колокольчиком, летала плохо, то он запустил в английского юмориста подушкой.

– Горазды вы дрыхнуть, – хмыкнул Кей, поймав подушку на лету и даже не уронив свою драгоценную «Время-Деньги». – Могу я надеяться, что до послезавтрашнего вечера вы не найдете очередного невероятно серьезного повода для ссоры? Или взять вас с собой в Ватикан?

Бросив подушкой обратно в Бонни, он невозмутимо оправил белоснежные манжеты, стряхнул невидимую пылинку с лацкана светло-серого пиджака и налил себе еще кофе из серебряного кофейника.

– Мы будем вести себя хорошо, папочка, – пропела Розетта непередаваемо ядовитым голосом и потерлась щекой о грудь Бонни. – Chestnoe pionerskoe!

– Ну-ну, – скептически изогнув бровь, Кей продолжил распитие кофе.

Вставать по-прежнему было лень. Розетта уютно устроилась на нем, мягкая и растрепанная со сна, Кей мирно шелестел газетой, с кухни доносились отзвуки радио и металлический посудный стук. За окном светило солнце.

Прекрасное утро.

Самое подходящее утро для того, чтобы не откладывать на завтра то, что надо было сделать давным-давно.

– Розетта? – тихо позвал Бонни и, дождавшись ленивого шевеления, продолжил: – Ты вчера мне кое-что сказала…

– Ага, – так же лениво отозвалась она. – Я тебе много чего вчера сказала.

– Я вел себя как последняя скотина. Потому что дурак. Ты простишь меня?

– Ну, если ты хорошо попросишь… – она игриво погладила его по бедру.

Бонни зажмурился и невольно улыбнулся.

– Я очень хорошо попрошу. Chestnoe pionerskoe! – он не слишком хорошо понимал, причем тут первопроходцы, но звучало хорошо. Роза хихикнула, но Бонни не поддался. Кое-что надо сказать вслух. Просто потому что надо. – Мне жаль, что я обидел тебя. И в «Зажигалке», и вчера…

– И у синьора «Пьетро», и еще раньше в «Зажигалке», – насмешливо добавила Розетта.

Кажется, Бонни начал понимать, почему Кей так нежно зовет ее Колючкой.

– И когда ты только пришла к нам на кастинг, – со вздохом добавил он. – У меня отвратительный характер, но…

– Kozlogenyj, – она тоже вздохнула, а Кей, зараза этакая, тихонько хрюкнул в свою газету.

– Опять ты надо мной смеешься.

– Ты такой самокритичный!.. – она хрюкнула в тон Кею и, наконец, рассмеялась. – Ты, ты… такой… гений!

– Такой, ага, – Бонни обнял ее крепче, чтобы от смеха не свалилась с кровати. – Зато тебе со мной не скучно.

– Ой, не скучно… – в последний раз всхлипнув, она поднялась над ним, опершись на локти, и глянула серьезно. – Бонни, я не хочу повторения. Мне было слишком больно. Не знаю, какого черта ты сбежал и две недели делал вид, что знать меня не знаешь, но если еще раз… Короче, выпорю так, что неделю сидеть не сможешь. Ты меня понял, Сицилия? – Она сгребла его за волосы, сжала, приблизила горящие глаза.

Ослепительная волна желания родилась в паху, захлестнула с головой, вышибая все мысли из головы… мысли? Там были какие-то мысли? К черту!