Дневник Повелительницы Эмоций (СИ) - Кош Виктория - Страница 8

— Гер, можно на пять секунд?

— Да.

Он не повернулся от монитора, но Лера и не рассчитывала. За семнадцать лет она привыкла общаться с его спиной.

— Ты можешь достать мне один файл из контакта?

— Да.

— Точно? Ты понял, о чем я?

— Если ты объяснишь нормально, то пойму.

— Мне нужен файл с чужой страницы.

— Попроси у владельца.

— Если бы я могла попросить у владельца, я бы не стала просить тебя.

— Я так и думал. Ты хочешь, чтобы я вскрыл чужой аккаунт в контакте и скачал для тебя файл.

Лера закатила глаза. Для человека, который не любил зря тратить время, Герман тратил его на удивление много.

— Сможешь?

— Я уже сказал.

— А когда?

— Сегодня.

— Спасибо.

Герман не ответил. Слова вежливости — лишние слова, по его мнению. Он не любил делать лишнее. Мама требовала от него вежливости, но Лера — не мама, с ней можно было не церемониться.

Лера подошла ближе.

— Почему ты сегодня не подождал меня утром? Когда к нам прицепилсь Войцеховская?

— Я не хотел опаздывать в школу. — Герман наконец повернулся и посмотрел Лере в глаза. — Извини.

Лера улыбнулась. Это последнее «извини» доказывало лишь то, что мама с ним поговорила и разложила по полочкам. Сам Герман не чувствовал никакой необходимости извиняться. Но он слушался маму, хоть на том спасибо.

Лера быстро взьерошила черные волосы Германа и выскочила из комнаты под его негодующий крик.

Вечером ей на почту пришло от него сообщение. Ни единого слова, только прикрепленный файл.

Фотографии страниц тетрадки в черной сверкающей обложке, которые сделала Литвинова.

Богат и славен Киев, раскинувшийся на берегах многоводного Днепра. Сверкает он золотыми маковками белокаменных церквей, полнится книжной мудростью, завлекает редкими заморскими товарами. Всякий путник найдет там себе то, что по сердцу. Рыжебородые арабские купцы — покупателей на искусно сплетенные уздечки, седла и звонкие клинки мечей; удалые воины — работу в дружине князя; ученый люд — мудрость, накопленную в редких книгах.

Вера христианская крепла в народе, к прошлому древних языческих богов возврата не было. Только в дремучих лесах, да и то далеко на севере, бродили волхвы и смущали умы людей, грозили местью свергнутых идолов. Поговаривали, что и в киевских лесах до сих пор живут те, кто по ночам бесам молится и отражение месяца на воде целует, но никто не заходил — не заезжал в чащобы непролазные, чтобы проверить это. Достоверно знали лишь про старушку-ведунью на Болотах, которая врачевала травами и в церкви даже по великим праздникам не показывалась.

Жила в то время в Киеве Малуша, баба еще не старая, крепкая, но горемычная. Муж погиб в битве под Лиственом, и она мыкалась с детьми, один другого меньше. Что толку, что Домослав прославил имя свое? Славу на хлеб не обменяешь, славой детей зимой не согреешь… Родичи жалели Малушу и помогали, кто чем может, но видели все, что помощь идет ей не на пользу, а во вред. Нехорошие слухи ходили по киевскому торжищу о Малуше. И обрядов положенных почти не соблюдает, и за детьми плохо присматривает, и себя в строгости не держит. Двух урожаев не успели снять с тех пор, как зарубили Домослава, а Малуша снова ходила с животом.

Шептались горожане, дело нечисто. Красоты, которой Малуша славилась по молодости, не осталось и в помине, богатства у нее отродясь не водилось, так что мужиков привлекать было нечем. И вот на тебе, понесла. Не иначе, как с лешим спуталась, или с иной какой нечистью, недаром летом каждый день в лес таскалась! И ребенка принимать позвала Малуша не кого-нибудь, а бабку Зорану, с которой люд честной никаких дел иметь не хотел. Поговаривали, что бабка, может, и знает многое, но страшно было подумать, какой ценой куплено ее тайное знание.

Всю ночь промучилась Малуша, а под утро родила девочку, да такую маленькую и слабенькую, что даже искусство бабки Зораны ничего не могло для нее сделать.

— Умрет твоя девчонка, Малуша, — ворчала бабка, ковыляя по темной, неприбранной лачуге. — И то тебе легче. Как без мужика будешь с младенцем управляться? У тебя без нее шестеро, с ней совсем худо будет.

Обессиленная Малуша лежала в углу на охапке прелой соломы и молчала. Мысли матери путались, и она не слышала бормотание Зораны. Тяжко будет ей с младенцем, родные осудят, да и в работницы будут брать неохотно, но Малуша сохранила ребенка и не желала слушать причитаний бабки о том, что девочка скоро умрет.

— Дай мне ее, — простонала Малуша. — Дай.

Бабка подала ей завернутого в тряпицу младенца. Девочка была крошечной, почти невесомой и совсем не плакала.

— Я назову ее Милодарой, — слабо улыбнулась Малуша. — И у нее будет счастливая жизнь.

Малуша умерла, когда Милодаре минуло десять зим. Старший брат ее давно служил в дружине князя, три сестренки уехали в Берестов взамуж, а Милодару, Несмеянко и Белаву забрала к себе жена кузнеца. Она приходилась Малуше дальней родней и решила позаботиться о сиротках.

Житье у тетки Добравы было невольготное, но сносное. Милодара и Белава помогали ей по хозяйству, а Несмеянко крутился на кузне. Тетка уже начала присматривать женихов для Белавы и своей родной дочки Веселинки, которые входили в невестину пору. В женихах недостатка не было, но тетка хотела не продешевить, достойных выбрать. С кузнецом породниться каждому лестно, да еще с таким, как кузнец Силан. Но только не каждому по силам! Работящим муж быть должен, старательным, чтобы ремесло у него было достойное и характер покладистый. Часто засылали сватов к Веселинке и Белаве, но тетка была недовольна и придиралась ко всем.

— Кого ты ждешь? — посмеивался в окладистую светлую бороду кузнец. — Воеводу или купцов богатых? Сватов из княжеского дома? Так у князя нашего пресветлого уже есть княгинюшка, а больше одной закон Христов ему иметь не позволяет. Вот, говорят, у кагана хазарского сто жен, и все одна другой моложе, да красивее…

— Тьфу, что за пакости ты говоришь такие, — плевалась тетка и выгоняла любопытных детей из горницы, чтобы не слушали непотребные речи.

Но сколько бы ни шутил кузнец и ни злилась бы тетка Добрава, а женихи постепенно нашлись. По осени сыграли свадьбу Веселинки с гончаром, а после и за Белавой приехали сваты. Шли годы, все ниже сгибалась спина кузнеца, все больше снега становилось в волосах тетки. Уже Несмеянко вовсю орудовал молотом и наковальней и славился своей работой, а за его секирами приходили аж из княжеской дружины.

Милодара на улицу не показывалась, когда приходили дружинники, потому что тетка боялась, как бы они не увидели красивую девушку и не захотели сманить ее. По-хорошему выдавать Милодару замуж за княжеского дружинника тетка тоже не желала. Всего добра у них и было, что кольчуга, да меч, да прыть. Она надеялась подобрать для племянницы мужа побогаче, посолиднее. Со своей необычайной красотой Милодара могла рассчитывать на многое.

По всему Киеву шла слава о красе Добравиной племянницы. Завистливые да злопамятные припоминали историю ее матери и со значением спрашивали, кем же все-таки был отец Милодары. Волосы Милодары были черны как смоль, а глаза — прозрачней родниковой воды, кожа белая, гладкая, а носик маленький и ровный, не чета тутошним «уточкам» и «картошкам». Росточку она была невысокого, но ладная да складная, шустрая да быстрая. Петь была большая мастерица, но пела Милодара редко, чаще покрикивала своим чудесным голосом, управляясь по хозяйству.

Отродясь в Киеве таких не было. Местные девки были, в основном, белявые и спокойные, ходили степенно, глаз без надобности не подымали, хихикали украдкой, между собой. А чернявые волосы и темные, чуть скошенные глаза говорили о примеси степной крови. Но Милодара не походила ни на кавказскую красавицу с тонким станом, ни на нарумяненную греческую деву с волосами, уложенными в высокий венец, ни на быстроногую и быстроглазую половецкую рабыню. И все же рядом со своими рыжекудрыми голубоглазыми сестрами Милодара выглядела чужестранкой.