Меловой человек (ЛП) - Тюдор С. Дж. - Страница 38

Мы все ждали и ждали чего-то…

И когда из кучи опавших листьев выпала белая рука убитой девушки, город наконец выдохнул застоявшееся гнилое дыхание.

Потому что это наконец случилось. То, чего мы все так ждали.

Самое худшее.

2016 год

На следующее утро я просыпаюсь очень рано. Или, скорее, просто сдаюсь, потому что мне надоело ворочаться, возиться и забываться тревожным полусном.

Мне приснился кошмар, в котором мистер Хэллоран катался на карусели с Девушкой. Почти уверен, что именно с Девушкой с Карусели, потому что на ней была та же одежда. А вот головы у нее не было. Она лежала на коленях у моего учителя, и всякий раз, когда сотрудник парка — я узнал в нем Шона Купера — запускал карусель на новый круг, эта голова истошно вопила.

«Кричи, если хочешь быстрее, говноед. Я сказал, КРИЧИ!»

Я вскакиваю с постели, меня трясет, мне жутко, жутко не по себе. Хватаю какие-то вещи, натягиваю их и на цыпочках спускаюсь по лестнице. Скорее всего, Хлоя все еще спит, поэтому я стараюсь убить время: завариваю кофе, читаю и выкуриваю две сигареты подряд на заднем дворе. А затем, когда часовая стрелка добирается до девяти и время кажется вполне подходящим, я беру трубку и звоню Хоппо.

Трубку поднимает его мама.

— Здравствуйте, миссис Хопкинс. Вы не могли бы позвать Дэвида?

— Кто это?

Голос у нее стал тонким и ломким. Какой яркий контраст с голосом моей мамы — резким и ясным! У матери Хоппо деменция. Прямо как у моего папы, вот только его болезнь Альцгеймера проявилась намного раньше и развивалась куда стремительнее.

Есть причина, по которой Хоппо все еще живет в том же доме, в котором жил в детстве. Он заботится о матери. Мы часто шутим о том, что мы — два старикана, которые все еще держатся за мамину юбку. Горькие шуточки.

— Это Эд Адамс, миссис Хопкинс, — говорю я.

— Кто?

— Эдди Адамс. Я друг Дэвида.

— Его нет.

— Не подскажете, когда он вернется?

Длинная пауза. А затем она отвечает, и ее голос звучит жестче:

— Нам ничего от вас не надо. Нам уже сделали двойные окна.

И она бросает трубку. Я смотрю на телефон несколько секунд. Знаю, нельзя принимать близко к сердцу все, что говорит Гвен. Папа часто терял нить разговора и принимался болтать обо всякой ерунде.

Звоню Хоппо на мобильный. Включается голосовая почта. Как и всегда. Если бы не работа, клянусь, я никогда не пользовался бы этой чертовой штукой. Я выплескиваю в траву остатки кофе из четвертой кружки и иду в холл. Для середины августа сегодня довольно холодно, да и ветер просто свирепствует. Я пытаюсь отыскать свое пальто. Обычно оно висит на вешалке у двери. Я давно его не надевал, на улице было тепло. Как бы там ни было, теперь, когда оно мне понадобилось, его почему-то нет на месте.

Я хмурюсь. Не люблю, когда что-то пропадает и я не могу это найти. Именно так начиналась папина болезнь. Всякий раз, когда я теряю ключи, у меня начинается легкая паника. Сначала ты забываешь, куда положил вещи, а потом начинаешь забывать, как эти вещи называются.

До сих пор помню то утро, когда отец безучастно смотрел на входную дверь, — его губы беззвучно шевелились, между бровей залегла глубокая морщина. А затем он внезапно громко хлопнул в ладоши, прямо как ребенок, и крикнул, указывая на дверную ручку и расплываясь в широкой улыбке:

— Дверной крючок! Дверной крючок, ну надо же! — И он повернулся ко мне. — Я уж думал, я забыл, как это называется.

Он был так счастлив, так доволен и рад, что у меня не хватило духу разуверить его. Я просто улыбнулся и ответил:

— Круто, пап. Правда, очень круто.

Я еще разок оглядываю вешалку. Может, я оставил его наверху? Хотя стоп, зачем мне нести пальто наверх? И все же я тащусь наверх и обыскиваю комнату. Кресло у кровати? Нет. Крючок на двери? Нет. Может, в шкафу? Я роюсь в вещах на плечиках, а затем мне в глаза бросается что-то скомканное в углу шкафа.

Я наклоняюсь и достаю мягкий комок. Это же мое пальто. Какое-то время я просто смотрю на него. Оно жутко измятое и даже немного влажное. Я пытаюсь вспомнить, когда видел его в последний раз. Кажется, в ту ночь, когда ко мне приходил Майки. Я помню, как повесил его дорогущую спортивную куртку на крючок, а на соседнем было мое пальто. А что дальше? Не помню, чтобы надевал его после этого.

Или надевал? Быть может, в ту ночь я накинул именно это пальто, выскользнул в нем в холодную туманную ночь, а потом… что потом? Я толкнул Майки в реку? Что за бред. Думаю, это я точно запомнил бы — как толкаю своего старого друга в реку среди ночи.

Да ну, Эд? Ты не помнишь, как спустился вниз среди ночи и обрисовал камин меловыми человечками. Ты же нажрался в дерьмо. Ты и понятия не имеешь, что еще мог тогда учудить.

Я пытаюсь задушить этот голосок в моей голове. У меня не было ни единой причины как-либо вредить Майки. Он предоставил мне для этого прекрасную возможность — когда был у меня. И если Майки действительно знал, кто убил Девушку с Карусели и это помогло бы оправдать мистера Хэллорана, я бы только обрадовался, ведь так?

Тогда как это пальто оказалось в шкафу, да еще в таком состоянии, Эд?

Я снова смотрю на пальто и пробегаю пальцами по грубому шерстяному полотну. И тут замечаю еще кое-что на манжете одного из рукавов. Несколько потемневших ржаво-красных капель. Мое горло стискивает спазм.

Это кровь.

Взрослая жизнь — это иллюзия. Честно говоря, я не думаю, что кто-то из нас по-настоящему повзрослел. Мы просто стали выше и обросли волосами. Меня до сих пор иногда удивляет, что мне позволяют водить машину и никто не отчитывает меня за пьянство в баре.

Под оболочкой взрослых, покрытых слоем многолетнего жизненного опыта, скрываются дети с ободранными коленками и сопливыми носами, которым просто нужны их родители… и друзья.

Минивэн Хоппо припаркован на улице. Я заворачиваю за угол и вижу самого Хоппо — он как раз слезает со своего старого велосипеда, нагруженного мешками с хворостом. За спиной у Хоппо тяжелый рюкзак. Я мысленно возвращаюсь в то солнечное время, когда мы вдвоем часто ходили в лес. Хоппо всегда возвращался с хворостом и растопкой, которые просила собрать его мать.

Он перекидывает ногу, слезая с велосипеда, и прислоняет его к бордюру; несмотря на то, как я себя чувствую, это зрелище вызывает у меня улыбку.

— Эд? Что ты здесь делаешь?

— Я звонил, но твой телефон выключен.

— А, да. Просто загулялся в лесу. Там связь не очень.

Я киваю:

— Старые привычки умирают медленно.

Он усмехается:

— Как и мамина память. Но она все равно не простит мне, если нам придется платить еще и за дрова.

Его улыбка гаснет — кажется, он заметил выражение моего лица.

— Что стряслось?

— Слышал про Майки?

— Что он теперь натворил?

Я открываю рот, но язык не поворачивается. Наконец мозг справляется с ним и я произношу самое очевидное:

— Умер.

— Умер?

Забавно, что люди часто повторяют за нами слова, даже если прекрасно все расслышали. Что это? Попытка отрицания?

Спустя пару мгновений Хоппо все-таки спрашивает:

— Как это произошло? Что случилось?

— Он утонул. В реке.

— Господи. Прямо как…

— Не совсем. Слушай, я могу войти?

— Да, конечно.

Хоппо катит свой велосипед вверх по дорожке. Я иду следом. Он открывает дверь, и мы заходим в темный узкий холл. Я не был здесь с детства. Да и тогда не заходил дальше прихожей из-за беспорядка. Иногда мы играли на заднем дворе, но недолго, потому что сад у них был маленький, а задний двор — просто двор. И довольно часто завален собачьими какашками. Их никто не убирал. Некоторые были совсем свежие, некоторые — уже побелевшие.

В доме пахнет пóтом, старой едой и дезинфекцией. Справа от меня приоткрыта дверь в небольшую гостиную. Я вижу цветастый диванчик и белые кружевные салфетки — некоторые из них покрыты желтым налетом никотина. В одном углу ютится телевизор, в другом — старый комод и ходунки.