По ту сторону жизни - Лесина Екатерина - Страница 47

Моя рука ложится на подбородок пленника. Он гладкий… краска теплая, липнет к ладоням… и по-хорошему надо бы спешить, но… скоро рассвет, да и как знать, не придут ли по следу охотников безумцы, желающие освободить приговоренного? Его ведь предупреждали. Он пытается вывернуться, но верные псы богини готовы помочь. Они повисают на руках, лишая пленника возможности двигаться.

А я вновь подхожу к нему. Поднимаю подбородок. Трогаю клинком шею. И смотрю на богиню. Она, застывшая в вечном танце, еще спит, но я чувствую близость пробуждения. Достаточно капли крови… и я делаю надрез. Легкий. И боли почти нет, ведь клинок достаточно остер… но пленник воет. Смешной… ведь могло бы быть хуже, попади он в руки старшей сестре. Та предпочитает пламя… и я знаю, что в огне она сжигает собственную боль. Ненависть.

Мне легче. Я потеряла способность ненавидеть, как и во обще испытывать чувства. Я касаюсь крови. В темноте она кажется черной…

Барабаны стучат быстрее. Воет рог. Я же провожу окровавленными пальцами по лицу Кхари. И темнота вздрагивает. Из нее на меня смотрит бездна…

Здравствуй. Она улыбается. Она вновь явилась на мой зов.

Уверена ли я? Да. На его совести много боли, крови и смерти. Впрочем, вряд ли у него есть совесть. А потому… Я возвращаюсь к жертве и заставляю его взглянуть в глаза богине. И вот теперь он пугается по-настоящему. Знакомо… они все такие…

Он визжит и в визге этом нет ничего человеческого. Он бьется в руках слуг моих… он что-то обещает… не мне, ей, которая разглядывает ничтожную его душу. А я жду… приговор вынесен, но будет ли подтвержден?

Пленника охватывает темная дымка. Будет. Дальше просто. Подойти. Он, парализованный ужасом, не способен больше сопротивляться, только дышит судорожно, не понимает, за что… действительно не понимает.

Пускай. Мне это безразлично. Задрать голову. Примериться. И вскрыть горло. Кровь плещет на алтарь, и барабаны смолкают. Слуги, бросив их, спешат к живительному этому источнику. Они толкают друг друга, ловят капли, смеются… Безумцы.

Я же отступаю. В темноту.

До деревни недалеко, но… рассвет скоро, а старуха Пашвари встает рано. Мне не нужны вопросы… мне…

Я убираю нож в тайник меж корнями старого дерева. И оглядываюсь. Скоро… наваждение схлынет. И тело уберут. А люди вернутся домой.

Вспомнят ли они хоть что-то? Нет. До следующей ночи… до следующего зова и приговора, который будет приведен в исполнение.

Я ныряю в хижину и вытягиваюсь на грязных тряпках. Прикрываю глаза… осталось недолго. Скоро взойдет солнце, и старуха, полагающая меня негодной невесткой — дали за меня мало — проснется, чтобы разбудить меня пинком под ребра.

Пускай. Я стерплю. За эти годы я научилась терпению. В темноте я облизала губы. Чужая кровь была приятно сладкой, и… она даст мне силы жить дальше. Видит Кхари… я стараюсь.

Я слизала не капли крови. Воду. Воду, которую тонкой струйкой лил мне на голову Вильгельм. Из кувшина. Из, мать его, хрустального кувшина, в котором болтались кубики льда.

— Я же говорил, нежить в обмороки не падает… — меланхолически заметил он, убирая кувшин на поднос. Серебряный. Сервированный… с крохотным пучком ароматных трав, который мило перевязали бумажной ленточкой черного траурного цвета. Почему-то именно данный факт оскорбил меня до глубины души.

— Руки убери, — я вытерла воду с лица. И приподнялась.

А Вильгельм благоразумно так отступил и руки за спину убрал, верно, подозревая во мне некоторые склонности к членовредительству. Я же сплюнула прилипший к губе листик мяты и сказала:

— Еще одна такая выходка, и жить будете в том доме…

— Мне жаль, — как-то не слишком уж правдоподобно произнес Диттер. И полотенчико протянул. Белое. Накрахмаленное до хруста.

— Но ты… скажем так, производила впечатление не совсем живого человека…

— Я и есть не совсем живой человек, — я потрогала голову. На месте. И ноет так… в ритме старых барабанов. Что там может болеть? Отмирающий мозг? К доктору обратиться, что ли? Он будет рад…

Полотенце я кинула на спинку софы. Поднялась и спросила:

— А этот… ублюдок где?

— Увезли. — Вильгельм отступил еще дальше и вообще, кажется, решил, что не так уж он по моему обществу соскучился. — Он больше тебя не побеспокоит… и тот старик… и помнишь, Диттер, я говорил, что за эмигрантами нужен жесткий контроль. А ты мне о правах… и вот куда эти права заходят?

Он вытер пальцы о полы халата.

— Увидишь, возьмем одного старика, так другой появится или третий, и дальше будут калечить детей, не говоря уже… — темные глаза блеснули и инквизитор поинтересовался: — В храм не проводишь?

Я же потрогав волосы — остатки лака, сколь я ни старалась вымыть его, все же ощущались, похрустывали под пальцами этакими стеклянными осколочками, улыбнулась:

— Со всей моей радостью.

И нож возьму. В храме ему самое место.

Храм этот воздвиг тот несчастный мой предок, который и привез из страны Хинд чужую жену и чужую богиню. А с ней и немалую силу, питающую наш род. И построили его задолго до поместья, скорее уж поместье воздвигли, чтобы находиться рядом с источником.

Пускай. Это, в конце концов, не так уж и важно. Курица, яйцо… или вот храм. Он, против всех правил, располагался вовсе не в подземельях. Башня из белого мрамора. Узкая. Высокая.

Не башня даже — игла, которая на первый взгляд казалась Цельной, впрочем, как на второй и на третий: каменные блоки были отшлифованы до блеска и пригнаны друг к другу столь плотно, что разглядеть швы не представлялось возможным. Спустя сотни лет они, конечно, слегка потемнели и ощущались пальцами. Я любила их считать. Раньше.

— Чудесно… — Вильгельм соизволил переодеться, выбрав на сей раз костюм-визитку того оттенка бронзы, который редко кому идет. В сочетании с белоснежной рубашкой и цветком гардении получилось довольно мило и, во всяком случае, выглядел этот засранец не в пример лучше Диттера. — А двери тут есть?

Инквизиторы обошли храм по кругу. Времени это не заняло, ибо была башня не столь уж велика. А двери…

— Нет, — я позволила себе широко улыбнуться и, положив ладонь на стену, мысленно обратилась к нему. Прости, что так давно не заглядывала.

Дела и… ты же знаешь.

И простишь. Всегда прощаешь. А еще я привела гостей. Не самых удобных, право слово, и, быть может, ты прав, им не место внутри, но они сами попросили. Договор же не позволит причинить вреда. Договор…

Чтобы войти в храм, следовало вернуться домой. Я прошла старым входом для слуг, который давно уж не использовался по прямому предназначению. Последняя реконструкция, проведенная моим прадедом, несколько изменила облик дома, но храм не затронула.

А потому… Одна дверь. И вторая, сделанная из темного дуба. Десяток сторожевых заклятий. И капля крови жертвоприношением. Сердце замирает: а если моя кровь, вернее, жидкость, ныне текущая в моих жилах, больше не та? Если дом не признает.

Придется договариваться с сестрицей, а та всенепременно воспользуется ситуацией. Я бы на ее месте воспользовалась.

Но нет, кровь уходит в ржавый гвоздь, а рана затягивается. Дверь же отворяется беззвучно.

— Знаешь, — длинный нос Вильгельма шевелится. — Я уже и не уверен, что хочу туда заглядывать.

Диттер молча отодвигает однокурсника. Он сосредоточен. И решителен.

Бестолочь… она не причинит вреда. Она тоже соблюдает Договор. Но я иду первой. Легонько касаюсь стены, оживляя шары. Магии в них достаточно, но свет все равно получается тусклым.

Лестница вниз.

Раз, два, три, четыре, пять… вышел месяц убивать.

Детская считалочка, жутковатая слегка, но я привыкла. Я любила это место… Голос крови? Привычка? Но прежде я часто приходила сюда…

Шесть, семь, восемь… и пощады не попросишь.

Вот здесь осталась кружка с трещинкой, моя любимая, я несла ее, но как-то поставила и забыла, а никто не посмел забрать. Это место не любит отдавать вещи.