Волшебная сказка Нью-Йорка - Данливи Джеймс Патрик - Страница 34

• Предыдущая
• 34/86
• Следующая

Ночь пролежал рядом с телом, владеющим частью богатств, которые топчешь, проходя тротуарами этого города. Проснулся от уханья в трубах. Затянутая в джинсы Фанни принесла мне завтрак. Тяжело груженый поднос поддерживал ее голые груди. Сказала, что ей пора на совет директоров. И одевалась, пока я в уюте постели пытался избыть похмелье, глотая стакан за стаканом грейпфрутовый сок из бездонной жестянки. Вслед за которым отважно отправил тарелку длинных и тонких ломтиков бекона, поджаристые кукурузные оладьи, виноградный джем и кофе. Прогадился, будто ангел, витающий среди звезд. И принял ванну, распевая под хлопьями ароматической пены.

Расстроенные глаза Фанни, воротившейся к часу дня. В аккуратном коричневом костюме она стояла в проеме двери, стягивая черную пелеринку. Чуть голубели вены под кожей. Я сидел в белой гостиной, слушая вечерню и думая о Европе. И когда черного дерева горничная вошла с пылесосом, Фанни сказала, давай смотаемся куда-нибудь, день нынче такой чудный.

Мы лежали на сером пляже. Длинные волны, накатываясь, били о песок. Чайки макали в пену клювы. Фанни сказала, что сто лет не заглядывала в подземку. Да и не хочет заглядывать. Я ответил, не хочешь, не надо, и ушел от нее на целый квартал. Она бежала за мной, гневно сверкая глазами. Жестким кулаком двинула меня по поврежденной руке. Так что плечо у меня вдруг обмякло и заныло, будто расшатавшийся зуб. И мы, рассмеявшись, спустились к темной гремучей скоростной линии, из конца в конец просквозившей город. Я видел глаза Фанни, встревоженные, ожидающие. Рыщущие по необъятной людской толпе. По толстым женщинам, укутанным в пальто. По старикам в наглухо застегнутых на молнии куртках, в белых носках, торчащих из помятых ботинок, старикам с остановившимися глазами сновидцев. По раввину в черном, держащему за руку мальчика с широко распахнутыми глазами. По портрету Мисс Подземки. С такой же улыбкой, какой улыбалась мисс Мускус. Когда замечала, что я вглядываюсь сквозь платье в ее прекрасное тело. Солнечный свет. Над островами бухты Ямайка. За грязью и копотью окон вагона. Лачуги на болотистых пустошах, илистые бухты. Дым мусорных свалок. И сойдя на последней станции, мы по чужим мостовым направляемся к океану. Проходим кварталом пустых серых домов. На дощатом променаде она крепко стискивает мою руку. Душистый ветерок вздувает сзади ее волосы. Лежа на песке, обнимает меня. В аэропорту взлетают и садятся самолеты. Корабли на горизонте. Теплое солнце. Морем пропахший воздух. Рушатся океанские волны. Фанни, держа меня за ладонь, произносит, Корнелиус.

— Может, здесь и находится самая что ни на есть вселенская задница, но это лучший из дней, какой я помню за многие годы. И что бы еще не случилось, я всегда буду счастлива, что повстречала тебя.

До темноты лежим на песке. Ее рука нежно играет с передком моего пальто. Отчего я, в конце концов, рявкнув, кусаю ее за горло. Рыча от сладчайшей муки. Пока она сдвигает светлую голову вниз и в долгой колыбельной проходится по моей флейте языком и губами. Втискиваю руки под ее пелерину. Грея их об ее переполненные животворными соками груди. Вдали от всех, в сереющей вдоль берега тьме. Украшенной вывесками, говорящими, быстрозамороженный заварной крем, магазин подарков, пицца-парк, сигары по городским ценам. Мальчишкой я боялся, что в этой воде таятся акулы. Которые рвут белую кожу мальчика на кроваво-красные лоскуты. Стягиваю с Фанни штанишки. И мальчик умирает, покамест люди, голося, выбегают из волн. Пульсирующая скользкая плоть у нее между ног. Мягкая, уютная, теплая. Господи-боже, даруй мне победу. Дай честный шанс безработному похоронному подмастерью. Воспомни ныне благодеяния, кои я совершал. Изливая живительный сок моей юности на всех лицемерных соседей, какие были в округе. Оравших на меня и грозивших мне кулаками, когда я был всего лишь беззащитным ребенком. Вечерами по пятницам кидавшимся помидорами в сетчатые по летнему времени окна, дабы украсить их, играющих под окнами в бридж, подобиями орденов и медалей. Планировавшим набеги с другими полуночными друзьями. Меня окружали люди с подлостью, ясно начертанной на лицах, не более чем подлые паскудные крысы, приговоренные к благому страданию. Здесь, на земле. Особенно в субботние ночи. В одну из которых мы, натянув по три пары носков, выкопали каждый цветочек и кустик и заменили весь паршивый участок огородом соседа. Воскресным утром розы Миллера цвели в огороде у Даффи. А георгины Даффи сияли красками вдоль границы Миллеровых владений. Тем утром, подняв глаза от своих газет, они поугрюмели ровно вдвое. Никак не могли смекнуть, кому им теперь, едрена вошь, грозить кулаком. Так и стояли, оба без пиджаков, стояли руки в боки два собственника, два столпа общины, пытаясь понять, что приключилось. Я как раз семенил мимо их частоколов в сторону церкви. Впоследствии, вдосталь наоравшись и взлелеяв самые мрачные подозрения, каждый подал в суд на другого. А вдохновителем тех ночных трудов был именно я. Фанни пытается выдавить из моих яиц последнюю каплю. Пальчиками, словно сливу, выбирает одно. И белый рьяный поток бьет в нее реактивной струей. Между тем как она, стеная, восходит по лестнице наслаждения. Темный ветер летит над нашими головами. Прилив несет с собой холод. Сверкают огни уплывающего в Европу океанского лайнера. Розовый отблеск солнца на крыльях несущегося над водой самолета, двигатели которого переходят в иную тональность, приближаясь к земле. Где-то здесь я впервые в жизни напился. Приезжал сюда с оравой мальчишек. Из самого Бронкса. Днями мы купались, а ночами стонали, обожженные солнцем. И у дверей бара на Сто Третьей улице повстречали темноглазую красавицу-девушку. С Манхэттена, из Ист-Сайда. А несколько позже полисмен изловил меня, блюющего на променаде, и сказал, стыд и срам, такой малыш, а уже надрался.

Мы с Фанни заглянули в угловую аптеку. Под черной с золотом стеклянной вывеской, на которой значилось «Аптека». Сели по разные стороны покрытого желтым пластиком столика. Мужчина в белой куртке и бурых усах подал нам два горячих шоколада с двойными сливками. И по две булочки каждому, уложенных на края наших блюдец. С жутким акцентом называя нас сэр и мадам, поклонился, вручил нам две длинных блестящих ложечки, и поместил между нами склянку с цветными соломками. Принес кольцо с салфетками и сказал, ну все, ребята, угощайтесь. Фанни улыбнулась и накрыла мою руку своей, все ее бриллианты сверкали, золото тяготило запястье. И снова наружу, на улицы Фар-Рокавэя.

Всю эту безработную неделю. Я каждое утро лежал в постели. Завтракая на серебряном подносе с гравированным оленем. Вглядываясь в опрятный шрифт «Уолл-Стрит Джорнал». С громом пересыпались туда-сюда драгоценные слитки. Сливались гигантские компании. Росли в тишине колоссальные прибыли. Часть которых доставлялась прямо к порогу Фанни. Пока я пил кофе со сливками и укладывал кружочки болонской и салями между смазанными маслом, поджаренными до золотого свечения кусками ржаного еврейского хлеба. И старательно их пережевывал. А в двенадцать, когда я спускался вниз, мистер Келли говорил мне, хай, мистер Пибоди, и сообщал, какое сегодня барометрическое давление. После чего, не утруждая себя попытками соорудить невинную мину, частенько пукал.

Я заглядывал к чистильщикам обуви, садился на один из их тронов. Лысый человечек с морщинистыми по локоть руками. Каждое утро откидывался назад, озирая кожу. Дождавшись приступа вдохновения, быстро раскладывал вкруг себя отборные баночки с мазями. Чтобы я мог отправиться на прогулку в сияющих новым оттенком туфлях. Нос и уши мои наполняли дымные запахи и звуки сирен. Налетавшие из-за углов. А однажды мне померещилось, что наступил конец света. Одиннадцать патрульных машин принеслись с разных улиц. И окружили седенького старичка, что-то бормочущего по-балтийски и толкающего детскую коляску с самодельной жаровней для крендельков. Они записали его длинное имя и, закатив в грузовик лихо дымящее сооружение, с воем умчались. А он стоял и, роняя слезы, смотрел им вслед. И мужчина рядом со мной сказал.

• Предыдущая
• 34/86
• Следующая