Лучшая зарубежная научная фантастика: Император Марса - Дозуа Гарднер - Страница 70

– Хирам умен, как твой дедушка Сергей.

Как же мне его описать? Хирам не сторонился людей, как я, но был чересчур остроумным, а это отпугивало других детей. Слишком сообразительный, чтобы снискать популярность. В половине случаев я не понимала, о чем он говорит. Подростки – в каком бы веке они ни жили – редко улавливают иронию, а Хирам постоянно иронизировал. Мало кто из школьников тогда разбирался в физике двадцатого века – подлинной страсти Хирама. Я же в равной степени обожала биологию и литературу. Правда, меня не привлекал анализ художественных произведений: рыбе вряд ли интересно исследовать воду. Мне просто хотелось погружаться в истории, жить среди слов, как рыбы живут среди подводных растений.

Мы с Хирамом зачитывались научной фантастикой. Вот что нас объединяло. А еще мне нравилась семья Хирама, а ему – моя. Мистер Фан был исследователем с докторской степенью в университете Миннесоты, а мама Хирама имела магистерскую степень – кажется, по психологии. Однако она не работала и ухаживала за сестрой Хирама, очень милым ребенком с синдромом Дауна.

В шестидесятом от таких детей не ожидали многого, но сестра Хирама показывала неплохие результаты.

Дом их очень напоминал жилище Роуз – полный книг и артефактов. Только в случае с Фанами это были вещи из Китая: шелковые ковры, фарфоровые вазы, каллиграфии в рамах, трубки для курения опиума. По мнению доктора Фана, опиум являлся чудодейственным лекарством, если использовать его осторожно и с умом. А вот когда Британская империя заталкивала опиум людям в глотки, тогда он становился проклятием.

Как и Роуз, Фаны, в отличие от большинства людей, смотрели на мир иначе, так что я чувствовала себя вполне комфортно в их обществе. Замороженные продукты они не любили – миссис Фан всегда использовала исключительно свежие ингредиенты, когда готовила, – но они уважали работу, которой занималась Роуз.

– Сейчас нам практически не требуются замороженные ткани, – рассуждал мистер Фан. – Но я не сомневаюсь, что необходимость в них возрастет и исследования твоей бабушки станут очень важными.

– Может, однажды мы научимся создавать людей, – сказал Хирам, с невероятной скоростью подцепляя еду палочками. – Из замороженных частей. Как монстра Франкенштейна. Или сможем замораживать людей на тысячи лет, а затем пробуждать их. Звучит куда заманчивее, чем замороженный горошек.

– Пожалуй, найдется более практическое применение тем методикам, что открыла Роуз Стивенс, – заметил доктор Фан.

А миссис Фан, которая была очень начитанным человеком, сказала:

– Франкенштейн создал монстра не из замороженных частей. Думаю, было бы куда лучше, окажись он посвежее. Синтия, пожалуйста, не играй с едой.

Мы с Хирамом окончили школу в шестьдесят седьмом. США тогда вели войну в Азии и на собственной территории – против своих же граждан. Вы должны были проходить это, Эмма».

«Поджоги в городах, – отчеканила я. – Черные пантеры¹ и ДАИ»[38] [39].

«Движение американских индейцев зародилось чуть позже. Но в остальном ты права. Даже в Миннеаполисе порой вспыхивали пожары. Однако, по сравнению с Детройтом, волнения здесь происходили не в таком масштабе.

Хирам отправился в Гарвард. Я поступила в небольшой колледж свободных искусств неподалеку от Филадельфии. Мы поклялись не терять связь и в течение первого курса исправно держали слово. Однако затем обстоятельства развели нас. Интерес Хирама к физике рос, и у него почти не оставалось времени и сил на что-то еще. Я же увлеклась политикой. Хирам выступал против войны и не хотел ехать во Вьетнам. В то же время он понимал: для того чтобы заниматься той областью физики, которая его интересовала, необходимо пройти проверку и получить допуск для работы с секретной информацией. Протестовать против войны было рискованно. Он не мог себе этого позволить.

Я отчасти жалела Хирама, но в то же время испытывала к нему капельку презрения. Как можно осторожничать в эпоху, когда все ставится под сомнение, когда мир полон возможностей?

Учителя, скорее всего, не рассказывали вам, но шестидесятые стали временем надежд. Не обходилось без насилия. Стоило опасаться полиции, ФБР и Национальной гвардии. Много людей – хороших людей – погибли при странных обстоятельствах. И еще столько же отправились в тюрьму за то, чего они абсолютно точно не совершали. Однако времена менялись. Очень многие думали, будто мы строим новый мир в скорлупе старого. Как выяснилось, мы ошибались, по крайней мере на тот момент. В семидесятых общественные движения пошли на убыль, а в восьмидесятых к власти пришел Рейган и взял реакционный курс.

Я до сих пор считаю, что Хирам поступил неправильно, когда решил поостеречься. Наша переписка прекратилась, ведь мы перестали обсуждать важные темы. Нашей дружбе пришел конец еще до того, как завершилась война. Мы не поссорились – просто перестали общаться. Я смогла отслеживать дальнейшее развитие его карьеры через научные журналы. Его исследования впечатляли. Всегда удивлялась, почему он не получил Нобелевскую премию, как Сергей.

Окончив университет, я осталась на Востоке и начала работу над диссертацией по биологии. В Движении американских индейцев я не участвовала, хотя читала о нем в газетах. Захват Алькатраса! Вооруженные столкновения в резервации Пайн-Ридж! Почему я не вернулась в Сент-Пол или Стендинг-Рок? Наверное, мне комфортнее было заниматься политической теорией, чем участвовать в перестрелках. Да и потом, я не ощущала себя до такой степени индианкой, а еще я ратовала за мир.

Когда я приезжата в Сент-Пол навестить Роуз, то замечала в ней странные перемены. Она стала какой-то безучастной и совершенно не заботилась о том, как выглядит, – постоянно носила кардиганы и шати, отчего становилась похожей на матриарха лакотского племени девятнадцатого века, завернутого в одеяло. Она отпустила волосы, которые прежде всегда стригла коротко и тщательно укладывала. Отныне она заплетала их в косы, которые либо закалывала наверх, либо оставляла висеть по бокам. От времени и постоянного воздействия солнца лицо ее покрылось морщинами – она выглядела как мои двоюродные прапрабабушки.

Роуз по-прежнему каждый день ходила в институт Хилла. В завещании мецената не оговаривался ее пенсионный возраст. Ученых это возмущало. Однако к тому моменту пост директора института занял человек, который, проконсультировавшись с рядом юристов, пришел к выводу, что лучше дождаться, когда Роуз сама отойдет от дел. Луис Хилл был из тех людей, кто любит все контролировать и внимателен к мелочам. Он лично проверял каждый этап постройки парка „Глейшер“ вплоть до отделки туристических домиков и выбора меню. Почив, Луис Хилл утратил контроль над парком. Он принадлежал всему американскому народу по крайней мере в теории. Однако институт был целиком и полностью его собственностью, и даже смерть не могла помешать ему контролировать учреждение. Хилл прописал в завещании множество условий, – если их не соблюсти, деньги пойдут на содержание туристических домиков в „Глейшере“.

Директор, конечно, мог попытаться нарушить волю Хилла, но, скорее всего, из этого ничего бы не вышло. Он мог проигнорировать условия завещания, но министерство внутренних дел жаждало прибрать к рукам денежки, которые Хилл копил десятилетиями, и, вероятно, просто засудило бы институт. Оказалось, что проще смириться с чудачествами Хилла вроде вышедшего из моды здания в стиле ар-деко с вымершими мамонтами на фасаде и дряхлой индианкой-ученым. Пусть Роуз копошится в офисе и лаборатории. Рано или поздно преклонный возраст сведет ее в могилу, и тогда можно будет распорядиться освободившимся пространством с гораздо большей пользой.

Роуз дожила до девяносто трех лет и лишь последние несколько недель не ходила на работе После ее смерти – в восемьдесят пятом – я унаследовала дом.

По просьбе Роуз я кремировала тело. Бабушке хотелось, чтобы ее похоронили в Стендинг-Рок. Я не знала, как к этому отнесутся мои родственники, поэтому ничего не стала им говорить. Не забывай, я долгое время жила в мире белых людей. С десяти лет меня перестали учить лакотским традициям, у меня были большие пробелы в знаниях, и я не очень представляла, что значит – принадлежать племени лакота.