Доза (СИ) - "KrisssTina V" - Страница 30

Ей бы тоже хотелось вот так вот расхохотаться, потому что это было единственным верным решением сейчас. Расхохотаться, сложиться пополам в истерике – неплохо, так ведь? Что еще делать? Не реветь же. Подумаешь, скинули в воду, подумаешь, могла захлебнуться, стать чьим-то ужином или пропасть навеки, потому что Чёрное озеро было не только волшебным водоемом, но и порталом в Бог весть какие места. Она где-то читала…

Малфой встал и посмотрел на Пэнси с нескрываемой злостью. Гермиона все еще продолжала чувствовать противный вязкий привкус тины на своем языке, вся ее одежда была мокрой и прилипала к телу.

– Иди в замок, – отчеканил Малфой, и Пэнси поменялась в лице.

– Никуда я не пойду.

– Ослушаешься, и можешь ко мне больше вообще не подходить, поняла?

Гермиона поймала взгляд Паркинсон на своем лице. Она смотрела с отвращением, ненавистью и какой-то тоскливой серой обидой, и Гермиона не понимала, почему так, ведь она ничего не сделала.

– Ладно, – Пэнси скрипнула зубами и развернулась. Слезы снова потекли по ее щекам.

– Стой, – Малфой протянул руку. – Отдай свою палочку. Завтра верну.

Паркинсон фыркнула.

– Да пошел ты.

– Давай сюда.

– Что в ней такого?! – Пэнси закричала, и это было плохо, очень плохо, потому что на ее крик могли прийти люди, а Гермиона меньше всего на свете хотела сейчас попадаться кому-то на глаза. Она встала, пошатываясь. В голове зашумело, но она сделала попытку заговорить:

– Пэнси, ты ошибаешься…

– Серая бледная поганая мышь, – зло выдавила Паркинсон, отдала Малфою палочку и наконец ушла.

Гермиона почувствовала облегчение.

Весь вечер гриффиндорка смотрела, как она напивается, и пыталась понять, почему не чувствовала к ней ничего, кроме жалости. А вот теперь Паркинсон толкнула ее в воду. Насколько жестокой нужно быть, чтобы такое сделать? Или влюбленной?

Малфой стоял прямо перед ней, его прямая спина казалась сейчас натянутой струной. Казалось, что, коснись она его плеча ладонью, и он взорвется нафиг. Разлетится на тысячи осколков.

– Ты меня спас, – тихо произнесла она. Он вздрогнул, но не повернулся к ней. Наверное, было противно.

– Это не ради тебя.

– Знаю, – Гермиона потерла мокрые ладони друг о друга. – Все равно, я…

– Собираешься распинаться в благодарностях?! – он повернул голову и выбил кислород из ее легких своим тяжелым взглядом. – Иди ты в жопу, поняла? Это было не ради тебя.

Не ради тебя.

Не ради тебя.

Казалось, что он готов был повторить это сотню раз, словно сам хотел, словно это было единственным способом в это поверить.

Гермиона решила, что больше не может молчать. Наверное, завтра она возненавидит себя за эти слова, но прямо сейчас захотелось сказать ему. Просто сказать…

– Давай начистоту, Малфой. Между нами что-то происходит.

Он рассмеялся, все еще стоя к ней спиной.

– О, правда что ли?

Гермиона обняла себя руками. Ее все еще знобило, мокрая рубашка противно липла к телу, но сильнее всего ей хотелось сейчас разодрать на клочки его спокойствие. Пусть он отрицает все – она этого делать не собирается. Плюнула в спину:

– Даже Метка Волан-де-Морта не исправит тот факт, что ты – трус, который не может самому себе признаться в своих желаниях.

Она вскрикнула от того, как быстро он оказался рядом. Серые глаза сверкнули густой липкой злостью, и он сжал ее шею двумя руками так, словно собрался задушить. Губы вытянулись в полоску.

– Думаешь, что все знаешь, Грейнджер?

Она обхватила его руки своими. Несмотря на то, что на улице было холодно, его пальцы в сравнении с ее были теплыми, почти горячими.

– Собираешься отрицать это? Скажешь, что у тебя нет Метки?

– Ты все еще думаешь, что сможешь заставить меня признаться? Ты глупая. Такая глупая, что мне смешно.

Его руки на ее коже горели. Гермиона почувствовала, что его хватка ослабла, но он не отпускал ее, только смотрел на самое дно ее глаз, словно собирался утопить, и она бы плюнула ему в лицо за то, что он так уверен в себе, но у нее не выходило даже дышать нормально. Она тонула.

– Да ты вообще ни в чем не способен признаться.

– Лучше бы тебе молчать.

Зачем он был так близко? Зачем пах так вызывающе: костром, шоколадом, горько-крепким одеколоном и осенними листьями, присыпанными первым снегом? Зачем он так смотрел на нее, зачем трогал? Зачем он все это делал, если ничего не чувствовал, если сам себе после этого был противен?

– Давай, Малфой, – она, наверное, с ума сошла. Или жить устала, потому что провоцировала его прямо сейчас, как будто купила себе еще одну жизнь. – Уйди от ответа, как и всегда.

– Да, – когда он сказал это, его зубы скрипнули. Каждое слово было подобно мазку чернил на бумаге – черное, не выводимое. Он смотрел в ее глаза – высокий, разозленный, красивый, и неясно, чего в его взгляде было больше – ненависти или желания выговориться. – Что-то происходит. Хочешь знать, что?

Она кивнула, не в силах перебороть этот холод, что скреб кожу и внутренности. И если бы сейчас ее снова толкнули в воду или окунули в наполненный льдом бочонок, то не было бы так холодно, как от его взгляда.

– Я бы трахнул тебя, Грейнджер, – его голос стал хриплым, речь слегка торопливой, как будто он спешил сказать, не желая передумать. – Признаюсь, лето выдалось паршивым, я бы трахнул тебя, чтобы выпустить пар. Чтобы перестать плавать в грязи там, под ребрами, а искупаться здесь, – он отпустил одну руку и показал на свое тело, как бы уточняя. – Да, было бы грязно, но я бы вытерпел, – Гермиона почувствовала, как в горле заклокотала непроизнесенная злость. Каждое его слово било по лицу и по самолюбию, и она проглатывала их, как проглатывала в детстве невкусные лекарства, потому что сама виновата. Ходила по лужам – пей горькие лекарства. Задала Малфою вопрос. Слушай. – Ты бы орала подо мной. Лежала бы и вопила, и была бы сама себе противна, потому что, ты же у нас такая правильная. Хорошая девочка с отличными оценками. Я бы выебал тебя, а ты бы попросила добавки.

Она дернулась, вырываясь, Малфой вцепился в ее запястье и сжал его что есть сил.

– Нет уж, – прорычал прямо в ухо, обжег дыханием. – Слушай. Я бы кончил тебе на лицо. Моя сперма стекала бы с твоих ресниц. Ты бы слизывала ее языком со своего подбородка и губ. И стонала…

Его губы коснулись воздуха рядом с мочкой ее уха – невесомо, сладко. Она почувствовала, как приторно-влажный воздух сдавил виски и как чужие слова и прикосновения влили в вены дрожь и парализующее возбуждение.

Нет, Гермиона, только не это.

Только не слушай его, только не ведись.

Она отклонила голову, чтобы снова увидеть его лицо.

– Ты больной, – прошептала она.

Он смотрел, как шевелятся ее губы. Наверное, они были синими от холода и влажными от того, что она облизывала их один раз за другим. Пальцы на ее запястье сжались сильнее, вторая рука слизеринца легла на ее подбородок… Просто рывок, одно движение за руку и на себя.

– Не смей… – начала она, но он уже сминал ее губы своими – грубо и больно, словно хотел загрызть.

Привкус чужого безумия обжег язык. Гермиона надавила ладонью на его грудь, отталкивая. Малфой разорвал поцелуй так же резко, и его хохот разлетелся по воздуху.

Он как будто сходил с ума. Смеялся, не в силах устоять на месте – хохотал, сгибаясь пополам, смотрел то на нее, то в истыканное звездами ночное небо, рылся ладонями в своих волосах…

– Малфой.

– УМОЛКНИ!

Он посмотрел на нее и почти зарычал. Она готова была поклясться, что он загрызет ее прямо сейчас – замерзшую, грязную. Он дышал полной грудью, шум его дыхания перемалывал в труху все то здравое, что оставалось еще в Гермионе. Крошил в пыль уважение к себе, силу воли, гордость. На куски, лоскуты, в щепки.

Она всхлипнула. Господи, за что? А потом бросилась к нему и обхватила за шею, целуя. Он прохрипел что-то в ее губы и вцепился в мокрую ткань рубашки на ее талии, сдавил, прижал к себе, заломил так сильно, что она услышала скрип собственных позвонков.