На далекой заставе (Рассказы и очерки о пограничниках) - Никошенко Иван Николаевич "Составитель" - Страница 13

А они, сердечные, так захолодели, что иные чуть не со слезами сдирали с застуженных ног сапоги. А потом к печке, к огоньку греться. Желающих посовать побелевшие пальцы ног в печку было много, а печка одна. И образовалась около моей дымной времянки очередь. Греются мои полуночники, захолодевшие пальцы ног, как малые дети, тискают, а сами хоть бы словечко.

И я не торопил их. Худо языком чесать, когда мороз по ребрам, как по гуслям перебирает. Отогреются, тогда заговорят.

Так оно и случилось. Старший отряда, высокий, жилистый, с длинными руками дядя, обернулся ко мне:

— Отец, ты бы чего закусить нам приготовил. Молоко-то есть, наверное?

А у меня только корова отелилась, и в молоке недостатка не было. Мы со старухой до молока не охотники, я его не особенно долюбливаю, а хозяйка моя говела, ну его и приходилось квасить на творог и сметану. Узнав, что молоком у нас хоть завались, старшой поворочался на чурбаке, а потом спросил:

— А как у тебя, отец, обстоит дело насчет сала?

— Есть, — отвечаю ему, — и свиное сало.

Оживился он тут, отошел от печки:

— Ну вот, отец, и покорми нас. Да, если можно, поскорее. Мы ведь к тебе не в гости приехали…

А мне другое в голову лезет: молоко холодное, сало — в сенях в бочке под камнем стынет, не согреет такая холодная еда гостей. Чайком бы угостить молодцов — это другое дело.

— Может вам, товарищ командир, самоварчик сварганить?

Улыбнулся чему-то хитро начальник, да и говорит:

— Некогда нам долго задерживаться у тебя, отец.

— Да это недолго, товарищ начальник. Угли в печке горячие. Самовар в два счета вскипит.

Подошел тут ко мне старшой, взял за плечи.

— Спасибо, спасибо, отец, ты нас пока молоком угости. А что касается чаю… Мы его у тебя на обратном пути будем пить. Днем. Понятно?

А чего тут непонятного! Марковна моя — и та, наверное, догадалась, что ребятки на жаркое дело выбрались.

Стали мы с хозяйкой накрывать на стол. Она на стол стаканы, ложки, хлеб носит, а я за молоком в подполье полез да заодно и солененьких рыжичков захватил, а потом стал зажигать «летучую мышь».

— Отец, ты куда?

— За салом. Сальца ребяткам надо принести.

— А разве за ним к соседям нужно идти?

— Не-ет. Какое там к соседям. В сенях стоит кадка… Я в два счета.

— A-а! А я думал, если к соседу, то не стоит и беспокоиться.

В сенях я добрался до кадки и только было ухватился за камень (около двух пудов весил), как вдруг слышу — дверь заскрипела. Поднял голову, а в сенях начальник отряда.

— Осилишь, отец, камень-то? Может, помочь?

И не ожидая моего согласия, подошел к кадке и легко, словно это был не двухпудовый груз, а груда пуха, отодрал приставший булыжник от мяса.

— Ну и камешек же навалил ты, отец. Такой груз из свинины весь жир может выдавить… Могильные плиты легче…

— Трезор, Трезор, — отвечаю я ему, — во всем виноват. Мой кобель. Он тоже до свининки не дурак. Положил десятифунтовую гирю — свалил, полпуда тоже сбросил. Тогда я пудовым булыжником прикрыл кадку. Встал утром и вижу: лежит мой пудовый груз, как сухое полено. около кадки и полкилограмма сала недочет. Вот тогда я и придавил шпик этой каменной горой…

— И помогло?

— Ну. Отъел, хитрец, теперь свининку…

Посмеялся тут командир отряда немного, продувного Трезора просил днем показать ему и пошел, скрипя половицами, на крыльцо. Постоял немного, во двор спустился и обошел хутор.

Вернулся я с салом в избу и вижу: пограничники уже одеты, винтовочки в руках. Знать, на границе что-то стряслось. Любят зарубежники путаную погодку, да не зевают и наши зеленые орлики.

Ужинали мои гости по-холодному. Я сам всю русско-японскую войну в Манчжурии провел, прошел ее, матушку, сопочную державу и вдоль и поперек, знаю цену тревоге и торопливой солдатской еде.

Чего греха таить, очень мне хотелось повыпытать у пограничников, куда и зачем выбрались они в неурочное время, но, видя, что им не до меня, сразу же и задавил свое желание. Отчасти я даже был доволен, что мои гости так тонко ведут себя: военный народ. Он всегда должен быть строгим, подтянутым и скрытным.

Но вот что удивило нас со старухой, так это поведение вьюжных гостей. На хуторе у меня перебывало немало пограничников, за моим неказистым сосновым столом сидели и орденоносные начальники застав и коменданты участков нашей лесной Карелии, а однажды заходил укрыться от дождя даже сам начальник отряда майор Стрешнев, а о бойцах нечего и говорить, но ни разу не приходилось мне видеть молчаливых и неразговорчивых пограничников.

Был у меня кот, озорник из озорников, плут из плутов, игрун — каких поискать. Пограничники любили возиться с ним. Они привыкли всегда видеть Лопушка в избе, то с мотком ниток, то за ловлей мух, и когда он отсутствовал или дрых (а поспать он любил), прикрыв белую мордочку лапкой, они всегда справлялись:

— Хозяин, а Лопушок где?

А кот, бывало, тут как тут: здравствуйте, мол, давно не виделись.

Не сделал он исключения и на этот раз. Правда, к этим пограничникам он подошел не сразу: печки боялся. Когда они грелись, он смирнехонько сидел на голобце, щурился, ждал, когда отогреются люди. Но как только сели пограничники за стол, Лопушок шмыгнул к ним под ноги. Но пограничники даже виду не подали. Лопушок отошел от стола и стал проделывать на глазах у гостей всякого рода штучки, на которые он был великий мастер. Но он зря старался. Тогда кот скакнул раза два вверх. Смотрите, мол, какой я ловкий, да прыткий. Но пограничникам было не до забав. Обиделся Лопушок, шмыгнул на полати, раскрыл круглые глазища и словно спрашивает:

«Что же это такое происходит?! Светопреставление? Старался, старался, и все зря…»

Гости были рослые, молодые ребята. Одеты они были в новенькие шинели, гимнастерки и добротной работы сапоги с подковками на каблуках. У некоторых на груди спортивные значки, но ни на одном из бойцов я не увидел белого воротничка. Взглянул на командира — и он без воротничка. В моем доме перебывало немало пограничников, но я не припомню случая, когда они выходили на границу, на посты без воротничков. На границу они обычно выходили, как на парад. Иногда я, грешным делом, подтрунивал над бойцами, говорил: «Мальцы, разрядились вы точно в Первое мая, а в лесу, кроме деревьев да птиц, некому глядеть на вас. Уж не для трещоток ли сорок вы так вырядились? А может быть, за кукушками намереваетесь приударить? Что ж, кукушка — птица полезная, она людям года отсчитывает». А эти — с иголочки разодеты, а ни на одном воротничка нет. Наклонился к старухе.

— Марковна, погляди-ка, что бы это значило?

— Что же ты хочешь, чтобы они ночью, в метель, как на свадьбу выходили. Ни к чему в такую погоду воротнички, — огрызнулась она.

Не будь гостей, я бы поспорил на эту тему с хозяйкой. И доказал бы ей, что погода здесь совершенно не при чем, пограничники в любую погоду не теряют своего вида, но, не желая поднимать гвалта, отстал от своей разлюбезной супруги.

Пограничники разом поднялись. Не прошло и минуты, как они, гремя винтовочками, один за другим уже выходили из избы в путь-дорогу.

Взялся было и я за свою «летучую мышь» — проводить хотел, а начальник отряда меня тут останавливает:

— Ты куда, отец?

— Вас проводить.

— Оставайся в избе, батя. Мы сами найдем дорогу.

Вышли зеленые соколики из хором, а я стою с фонарем, опершись о косяк двери. В избе сразу стало пусто, невесело. Вот, думаю, опять мы со старухой остались одни. Постоял я немного, посетовал на одиночество, а потом как на лавку сел, так и вспомнил: пограничники за молоко, хлеб, сало не заплатили. И не потому я вспомнил, что жадность меня обуяла. Нет, я человек не кубышечный, деньги про черный день не коплю, всегда накормлю военного человека, потому что сам был солдатом, но не хотят они даром ничего брать. Боец Советской армии соломины без спроса не возьмет. А здесь вдруг уплатить забыли. Сидим со старухой, морщим с ней лбы, да так ничего надумать не можем.