Солдат из Казахстана (Повесть) - Мусрепов Габит Махмудович - Страница 18

«Какой же ты стал большой, мой Кайруш!» — так сказала бы она мне и сейчас.

Высшая радость матери — любоваться на выросшего птенца, и она ходит и кружит вокруг меня, хлопочет, как наседка. Для нее я все тот же малыш, все тот же Кайруш, который когда-то убежал в город. А паренек рос, время от времени она навещала его, целовала, удивляясь быстрому росту, но в разлуке всегда вспоминала меня таким, каким я ушел в город.

Легкий треск сучьев за спиной вырвал меня из материнских объятий. Я очнулся.

Ко мне подошла наша старушка.

— Моста-то уж нету, — сказала она, не то спрашивая меня, не то выражая свое сочувствие. — Вишь ведь, затихло… А там все долбит и долбит! — указала она куда-то на запад, откуда слышались звуки бомбежки.

Я обрадовался, что она уцелела и просто, по-матерински, пришла к нам сказать несколько слов.

— Где ваши быки? — спросил я ее, не найдя ничего лучшего для разговора.

— Целы, сыночек, целы! — отозвалась она. — Не все же ему, окаянному, одолеть… И курочки целы остались. — И она протянула мне три тепленьких яичка. — Три снеслись, а четвертая поленилась, бесстыдница!

Я разбудил бойцов. Продуктов у нас было много, бабушку мы тоже угостили.

Возвратились наши разведчики, и Володя Толстов, вытянувшись передо мной по уставу и отдавая приветствие, доложил, что задание выполнил.

С гордостью он сообщил, что не только узнал расположение немцев, но видел их сам, своими глазами. Это было первым военным делом Володи. Он видел врага в лицо. Его серые глаза горели синеватым блеском.

Он, припрятав обмундирование, смешался с толпой беженцев, притворился хромым и слепым. Оставаясь невидимым, смотрел на немецкий поток, катящийся на плечах гражданского населения.

— Ну и как они? — спросил я, с завистью глядя в его смелые глаза, повидавшие то, чего еще не видели мои.

— Хамье и бандиты, — ответил Володя. — Ты видел царских урядников?

— Нет. А ты разве видел?

— Ну мало ли что не видел, я и так знаю… Танков масса, машины катят по дорогам. Пехота не ходит, а ездит, а с людьми обращаются хуже, чем с собаками.

— Ругатели, обдиралы? — спросила старуха.

— Еще того хуже! — ответил Володя, и вдруг лихой его тон куда-то исчез, голос дрогнул. — Собаки, сволочи, свиньи! — воскликнул он. — Женщин, детей гонят, как скот, бьют сапогами… а ты, разведчик, терпи! Тебя обучали все видеть и словно не видеть, ничему не удивляться, держать себя в руках… Вот ты попробуй на деле держать себя в руках, когда они будут зверствовать у тебя на глазах… Попробуй-ка сам…

— Ну и что? — спросил я, положив ему на плечо руку. Я понял без слов, что случилось.

— Ну вот… — сказал он, достав из кармана какой-то желтый бумажник, которого я никогда у него не видал.

Все с любопытством склонились над бумагами, когда я их стал развертывать. Прежде всего мы увидели бравого молодца в пилотке и с усиками, глядевшего с фотографии самодовольно и нагло. Потом, разбирая текст, я прочитал: «Капитано Альберто-Николо-Пьетро Карини».

— Он итальянец, должно быть, — сказал я.

— Он был просто сволочь без всякой нации, просто фашистский палач и… насильник…

— Чем же ты его?

— Просто так — кулаком и за глотку… — Володя в волнении умолк.

Мы смотрели на нашего дорогого, на нашего самого молодого друга с нескрываемым восхищением и уважением.

— Отплатил ему, значит, за женские слезы? — спросила и старушка, внезапно вмешавшись. Она материнским движением погладила по плечу Володю.

— Тебе придется, Володя, явиться с этим бумажником в штаб. Может быть, важно знать, что на нашем участке итальянцы, — сказал я, перебирая фотографии женщин, письма, какие-то документы.

— Ну и что же, я вплавь, — сказал Володя.

Второй разведчик, Сережа, глядел на товарища с завистью: он ходил не так далеко, как Володя, и ограничился расспросами беженцев.

— Давай закуси, да и пойдешь! — сказал я Володе.

— Я так, — возразил он, вставая с травы.

— Товарищ Толстов, я вам приказал закусить, — по-командирски официально потребовал я.

— Есть закусить, товарищ сержант, — ответил Володя.

Пока мы говорили, наступили глубокие сумерки, и тотчас одна за другой по дороге стали сходиться машины к бывшему мосту.

— Эй, товарищи, где же теперь переправа? — крикнул один из водителей, направляясь к нам.

— Тю-тю переправа! — пошутил Сергей. — Придется вам снять штаны и отправиться вплавь.

— Ну, брат, врешь. Шутки плохие, ребята, у вас… А брод не искали? — спросил водитель.

— Места тут глубокие. Кто же его знает, где может быть брод! — ответил я.

Я знал, что на этом берегу осталось немало людей, лошадей и машин. Брод был бы для них спасением жизни и чести. Брод был бы спасением от насилий и для той части гражданского населения, которая не успела уйти от фашистов.

— Кто его знает, как нынешним летом Захаровский брод-то? — сказала внезапно старуха. — Туда, знать, придется!

— Какой, бабушка, брод? — оживились мы все.

— А Захаровский брод. Суконщики были Захаровы, слышал? Фабрика тут верст пятнадцать подале стояла. В гражданскую войну он, окаянный, ее пожег, чтоб народу не дать, а сам убежал к англичанцам. У него управляющий был англичанец, на старшенькой дочке, на Кате, женатый; она уже потом-то не Катенькой стала, а Китей…

— Ну, так что?

— Фабричка-то тут стояла, а шерсть мыли на той стороне: мой покойник смолоду там работал. И брод был устроен. Захаров сам от постройки не отходил. Лето целое камни возили на дно речки, потом и песочком его затянуло…

Шофер хотел взять с собой бабку в машину, но она отказалась расстаться с волами. Вокруг старухи собрались командиры скопившихся подразделений и частей, расспрашивали ее, как узнать брод.

— А что же вы, бабушка, сидели здесь трое суток? — спросил я ее. — Почему не поехали через брод?

— Куда же я одна-то? Как люди! — простодушно сказала она.

Тракторы и танкетки затарахтели вдоль берега, пробивая дорогу к броду через кустарники, луга и поля.

Стрельба из орудий слышалась ближе и ближе. Когда стемнело, мы увидали на западе словно бы отсветы Молний, раздирающих небо.

Мы помогли старухе запрячь ее быков и выехать на дорогу вместе со всеми.

Во мраке с той стороны реки от разрушенной переправы послышался оклик… Это наш связной вернулся из штаба. Он долго возился на том берегу, ворочая что-то тяжелое, и наконец мы увидели, как он оттолкнулся от берега и темный силуэт его стал приближаться к нам. Он стоял во весь рост, отталкиваясь шестом. Оказалось, что он плывет на днище кузова разбитого грузовика.

Он принес нам приказ возвратиться в распоряжение части, но прежде обследовать тот самый брод, о котором нам только что рассказала старуха. Оказалось, что в штабе узнали о нем раньше нас. На одной из попутных машин мы через десять минут догнали нашу бабушку, погонявшую своих волов. Она поцеловала на дорогу каждого, словно родного внука, особенно нежно и крепко обняв Володю.

— Хороший ты! Сердце хорошее у тебя, — сказала она. — Ну, прощайте, голубчики, путь вам счастливый, спасибо… Дай бог вам…

Мы вскочили в машину и понеслись.

Когда мы подъехали к броду, через него катились уже машины, тянулся колхозный скот и длинный обоз крестьянских телег, набитых ребятами и пожитками.

Земля вокруг гулко дрожала. С запада поднималось багровое зарево.

Я вошел в блиндаж нового командира взвода разведки, лейтенанта Мирошника. Пока он дописывал какое-то донесение, я по привычке старался разглядеть его и разгадать, что это за человек. Поплавок коптилки на столе перед ним плавал, как бакен на гладкой поверхности жирного озера. Огонек метался во все стороны, словно рвался улететь, и мешал разглядеть лицо лейтенанта. Забавно было наблюдать, как большие тени людей метались по стене по капризу этого блеклого огонька. Тень командира, широкоплечая и головастая, то поднималась до потолка, то пряталась позади своего владельца. Над коптилкой назойливо порхал золотистый полевой мотылек.