Солдат из Казахстана (Повесть) - Мусрепов Габит Махмудович - Страница 14

— Я боюсь одного, — откровенно высказывал опасения самый юный из нас, Володя Толстов. — Мне все кажется, что с испугу дерну кольцо раньше времени.

— Ерунда, — ответил Ушаков Петр, уже с гордостью носивший на груди парашютный значок. — Только думаешь так, а дернешь как раз тогда, когда надо.

Я боялся другого — как бы не оробеть на крыле самолета в момент команды. Инструктор командует: «Прыгай!» — а я стою, не решаюсь. Вот будет скандал!

Однако на деле все произошло нормально. Только Володя сделал как раз обратное тому, чего так опасался: он настолько боялся повиснуть на хвосте самолета, что все мы подумали, не испортился ли у него парашют, — так долго не раскрывался его зонтик.

Несмотря на волнение, я не мог отделаться от своей манеры следить за людьми. Силясь угадать их ощущения, я переводил глаза с одного товарища на другого, и несколько раз мой взгляд останавливался на широкой и спокойной спине летчика, который водил самолет кругами над площадкой лагеря. Что-то в этой спокойной и мужественной спине привлекало меня, и я возвращался к ней взглядом еще и еще раз. Мне хотелось увидеть лицо летчика. И в тот самый момент, как инструктор приказал мне приготовиться, командир корабля оглянулся.

— Шеген! — крикнул я.

В реве мотора мой голос, конечно, ему не был слышен, но взгляды наши встретились, и он чуть заметно приветственно двинул бровями.

Эта встреча заставила меня позабыть волнение, с которым думал я о прыжке. Сейчас во мне жили только радость, желание по-старому крепко обняться с другом и досада на то, что я не могу сказать хоть одно из тех тысяч горячих слов, какие родились в моей голове.

Смелым прыжком с самолета я решил рапортовать своему другу о пройденном мной без него пути. Говорят, что присутствие любимой женщины рождает в мужчине отвагу и решимость. Нет, никакая женщина в мире не могла бы вызвать во мне большее желание доказать свое мужество. Я легко оторвался от самолета.

— Как Сокол с утеса! — без лишней скромности выкрикнул я во все горло, благо никто вокруг не мог меня слышать.

Надо мной было небо, далеко внизу — земля.

— Как Сокол! — еще и еще раз с восторгом кричал я, опускаясь на луг возле наших палаток.

Володя Толстов бежал уже ко мне.

— Красота-а! — во всю глотку одобрил он, радостный и счастливый.

Я рвался к Шегену и тотчас помчался к футбольному полю, где должен был приземлиться самолет. Вот он, тяжелый и сильный, прошел над моей головой, вот коснулся земли колесами, подпрыгнул и покатился по ровному лугу к опушке.

Но я не успел добежать до Шегена: инструктор спешил нам навстречу. Мы выстроились у края площадки для разбора сделанных нами прыжков. Лейтенант, командир взвода, следивший за каждым из нас с земли, подходил к нам, всем видом своим выражая одобрение.

Я знал, что спустился красиво и точно, и ждал похвалы, но мне хотелось, чтобы Шеген услышал, как командир назовет мое имя и как я выкрикну: «Служу Советскому Союзу!» Ожидая, что Шеген вот-вот покажется в люке, я все время посматривал на самолет, но он вдруг вздрогнул, помчался по полю мимо нас со все возрастающей скоростью, отделился от земли, качнулся и поплыл к небу.

«Шеген! — кричало вслед ему, в небо, мое сердце. — Шеген! Куда же ты? Стой! Вернись!»

Но самолет покружился над нами, качнул крылом и скрылся за деревьями.

Вечером Шеген все же разыскал меня в палатке клуба. Уже капитан! Он стоял у входа в палатку, спокойный, широкий, красивый.

Дружески протянув мне руку, он твердым пожатием предупредил возможную с моей стороны ребяческую выходку. Пока я растерянно подыскивал подходящие слова, он успел познакомиться с остальными и весело поздравил всех нас с первым прыжком с самолета.

Вот мы сидим уже рядом с ним на скамье у покрытого кумачом стола. Он рассеянно перелистывает замусоленный номер «Крокодила», а я улыбаюсь в некотором замешательстве. Я понимаю, что улыбка моя может казаться глупой. На нас смотрят мои товарищи, им кажется интересной встреча двух давних друзей. Но даже сознание того, что я являюсь объектом общего внимания, не помогает мне преодолеть смущение. Сколько поэм и повестей хранил я в душе для встречи с Шегеном, какими мыслями мне надо было с ним поделиться! Но в моем сердце где-то образовался затор, и я не могу начать. Все, что приходит на ум, относится к слишком давнему времени и кажется до того наивным и детским, что даже стыдно делиться этим с Шегеном. Оказалось, все мои сбережения состояли из каких-то ребяческих мечтаний и воспоминаний детства, недостойных внимания взрослого человека, каким снова по сравнению со мной оказался Шеген. Именно это и вызвало мою нелепую улыбку, по-тому-то таким сухим получился мой рассказ о двухлетней службе в армии, о которой ему было уже известно из моих писем.

Прощаясь с Шегеном, я почувствовал, как его рука охватила мое плечо. Это было похоже на объятие, но оно не было таким, которое когда-то обоих нас так согревало.

— Не смущайся, Костя. Твое молчание говорит лишь о том, что оба мы выросли. Новое еще не накопилось, а старое слишком уж пахнет детством. Не так ли? Но для меня все то, что пережито тобой за эти два года, и есть самое интересное, — сказал мне на прощание Шеген. — Завтра выходной — встретимся и потолкуем подробней. Съездим в город, в театр. После первого прыжка я устрою тебе день культурного отдыха.

— Я получил благодарность за первый прыжок, — похвалился я.

— Я следил за твоим прыжком, — серьезно ответил Шеген. — Такого десантника противник пять раз расстреляет в воздухе. Ты красуешься в воздухе, Костя, а тут не балет — надо падать быстро.

Шеген ушел, а в моей душе что-то ныло всю ночь. Мне было обидно, что встреча с другом прошла не по-прежнему. Почему я сам не посмел броситься ему на шею? Неужели. ничего из богатств нашего детства не стоит больше хранить?

Ведь я мог говорить с моим Мыколой целые ночи, и мы легко раскрывались друг перед другом, хотя общего детства у нас не было. Может быть, нас и сблизило именно то, что мы разделяли с ним взрослую жизнь и опасности пограничной службы. Я говорил ему о своей Акботе, а он о своей любви к девушке Майе.

Но как только мысль моя коснулась любви, я испугался: ведь Акбота — еще более отдаленное детство, чем Шеген. Неужели я так ревниво оберегаю лишь ее детский образ и память о своем детском чувстве?

Нет, тут совсем другое, постоянное, незыблемое.

Эта мысль меня успокоила, и я погрузился в сон, решив, что открою Шегену тайну своей любви, о которой ему еще никогда не писал.

Безоблачный радостный день начался веселой песней. Это было воскресенье, и те, кто не брал увольнительной в город, готовились провести выходной день на море, куда от нас нужно было около часа ехать поездом. Солнце сегодня грозилось быть знойным. Медвяный запах цветов испарился вместе с росой и успел наполнить томительной негой это летнее утро.

Мы только что разошлись по палаткам и принялись чиститься и бриться. Я старался особенно — ведь мне предстояло идти по городу с капитаном!

Вдруг по лагерю раздался сигнал тревоги.

— Вот, черт возьми, нашли время! — выкрикнул кто-то из курсантов.

— Пропал выходной! — сокрушенно вздохнул второй, бросив в тумбочку сапожную щетку и торопливо затягивая ремень.

Тревоги в последнее время у нас стали повседневным явлением. Это было, как говорили, обычным завершением курса учебы. Мы привыкли к тревогам утренним, дневным и ночным, особенно досадным, если сигнал тревоги раздавался спустя полчаса после вечернего отбоя.

Но в выходной тревог еще не бывало.

С невольной поспешностью мы мчимся на построение, на линейку, проверяем друг у друга заправку, одергиваем пояса. Каждому хочется, чтобы эта игра закончилась поскорее.

— Первый, второй, первый, второй… — катился справа налево разноголосый поток расчета.

— Направ-во! — отчетливо и браво командует взводный.

Нас сводят всех вместе на спортплощадке, весь батальон. Строясь, слышим трубный сигнал тревоги в соседнем лагере артиллеристов, в горах, в двух километрах от нас. Над головами с ревом проносятся самолеты с ближнего аэродрома. Вот прошел наш вчерашний… Мне кажется, что я вижу Шегена, но вслед за ним проплывают такие же могучие корабли — четыре, шесть, девять. С воем летят истребители.