Детство в солдатской шинели - Гордиенко Анатолий Алексеевич - Страница 27

…В столовой радистки, медсестры, метеорологи сидели своими группками. Если летчики не летали, они тоже приходили на обед вовремя, всегда громкоголосые, шутили с официантками, переговаривались с радистками.

Нина вытягивала шею, искала своих — Слепова, Чернопятова, Лунца. Борис Григорьевич Лунц давно уже обратил внимание на тонконогую девочку в отутюженной гимнастерке с пионерским галстуком.

— Наслышан о твоих рисунках, покажешь? — спросил он однажды без всяких предисловий, подсаживаясь после ужина к столу, где сидели Мария Ивановна, Нина и радистка второй смены Саша Ситникова.

— Покажет, — улыбнулась Мария Ивановна, что бывало с ней редко, — а вы, товарищ капитан, ей про Матушку поведайте, мы ведь, земные черепахи, многого не знаем.

— Понимаете, нам в школе задали написать сочинение на тему «Идет война народная», — бойко начала Нина, — вот я и решила написать целую тетрадь о Валентине Степановне. Но знаю я о ней мало.

— Договорились, — сказал Лунц. — Все расскажу, что знаю и что можно. То, что ты решила написать о Гризодубовой, разумеется, похвально, однако надо будет соблюдать военную тайну. Тут я тебе тоже помогу.

Бориса Григорьевича любили в полку. Ценили его юмор, шутку, сердечное слово, добрые дела. В его душе звучала какая-то особая струна, которая сразу откликалась на чужую беду, боль, обиду. Лунца поразили еще не оттаявшие, печальные глаза этой ленинградской девочки, разучившейся громко смеяться и все пытавшейся согреть руки под мышками при каждом удобном случае. Возможно, ему не так хотелось взглянуть на рисунки юной художницы, хотя о них не раз ему говорили и Жора и Николай, как просто побеседовать с ней, отвлечь от сиротских дум какой-нибудь смешной историей, которых он знал великое множество.

Тогда, в столовой, они засиделись допоздна. Нина слушала Лунца, положив руки под подбородок. Он рассказал о том, как вместе не один раз летали с Валентиной Степановной на бомбежку, о том, что у комполка есть маленький сын, который живет в Москве с бабушкой, и о том, какие песни любит петь украинка Гризодубова. Наконец поведал о геройском подвиге, который совершила летом на родном аэродроме Валентина Степановна:

— Отбомбившись благополучно, мы садились на свое поле. Все сели, все в порядке. Матушка, как всегда, была на стартовой полосе. Собралась уходить и вдруг видит, как, не дотянув до посадочного знака, подломив шасси, высекая яркие искры в ночи, садится Ли-2 соседнего полка. Миг — и самолет загорелся. Не раздумывая Гризодубова побежала к нему. Ей кричали, что сейчас взорвутся бензобаки, боезапас. За Гризодубовой устремились два наших моториста, летчик Виктор Орлов. Они взломали дверь, которую заклинило при посадке, вытащили оглушенный экипаж. Только оттащили людей в сторону, на безопасное расстояние — взрыв под самые тучи. Вот так-то. А рядом ведь стояли мужчины, офицеры того же полка, чей был самолет. Вот в этом поступке — она вся! За такое памятник не грешно поставить. А что, может, когда-нибудь и соорудят. О чем она думала, когда бросилась в огонь? Да у нее сын-кроха, сиротой останется. Какая силища духа, какая воля, какая любовь к ближнему! Вот об этом ты и напиши. Порассуждай о нашем советском характере, попытайся понять, почему так поступают люди. Помнишь легенду про Данко? А это чем не легенда? Слушай, Нина, а может, тебе нарисовать об этом картину?

Лунц угадал мысли Нины. Конечно же, она нарисует, и еще как! Нина чуть прикрыла глаза и увидела зримо: чернильная мрачная ночь, огромные клубы жирного дыма, фигура женщины, несущей раненого. Ее лицо освещают светлая полная луна и сполохи пламени, на фоне которого виден четкий, гордый ее профиль…

Сочинение Нины Чкаловой читали на сборе пионерской дружины школы, рисунок повесили в классе. Последняя строка в сочинении была: «Моя заветная мечта— хоть чем-то быть похожей на нашу Матушку».

Нина была на седьмом небе, ей хотелось рассказать об этом событии всему полку, всем своим на узле связи. Но она представила себя на месте Гризодубовой и поняла— та никому не похвасталась бы. И все же Нина сказала одному человеку — Бегунову. Бегунов всегда справлялся о ее успехах, не переставал повторять:

— Главная твоя задача, Ниночка, — отличная учеба в школе. Не посрами свою дивизию, свой полк.

— А учеба на узле связи?

— Это тоже надо, но это успеется. Тут учеба долгая, кропотливая. Сама понимаешь, пока боевое дежурство мы тебе не можем поручить. Вот подрастешь, повзрослеешь…

— Конечно, мне до Маши Микашенович как до звезд, но многое я уже могу. Азбуку выучила, могу передавать, правда, медленно пока, принимаю радиограммы с самолетов.

— Знаю, все знаю, но признайся, ошибки бывают?

— Бывают, — горестно ответила Нина.

— Печалиться так уж не стоит, мне Батькова сказала четко: из Чкаловой толк будет, но попозже.

— Я буду стараться.

Вечером Нина достала свой заветный блокнот, записала новое стихотворение:

Наступили холода, а Нина, ловя снежинки на ходу, бегала в гимнастерке. То отнесет бумаги в штаб дивизии, которые переписывала по просьбе Бегунова своим четким почерком, то забежит к механикам поглядеть, как устроен мотор самолета, изредка заглядывала к Николаю Стороженко. И однажды на сквозняке простудилась, положили ее с температурой в санчасть. Таня Черникова опасалась, что воспаление легких, но обошлось. Вскоре Нина уже помогала ей резать бинты, крутить тампоны, кипятить инструмент, мыла полы в палатах. Однажды ночью захлопали тревожно двери, застучали сапоги, громко заговорили, срываясь на крик. Дежурная сестра побежала за Таней, в палату внесли на брезентовых носилках стонущего летчика. Его раздели, рана в боку была страшной. Таня сделала укол, и раненого тут же понесли в операционную. Потом принесли назад— тихого, спокойного. Утром он пришел в себя и стал звать командира своего экипажа. Нина смачивала ему воспаленные губы холодным чаем, а он не унимался.

— Здесь командир, здесь, нас вместе несли. Посмотри, сестрица. Скажи, что с ним, сестренка? Погляди пойди.

Нина заглянула в соседнюю палату, в операционную— никого. В холодном коридоре тоже пусто, в конце его, там, где была кладовка, висел брезентовый полог, Нина откинула его и обмерла — на тонком полосатом матрасике лежал мертвый летчик в комбинезоне, в унтах.

Она отошла на цыпочках, прижалась лбом к холодному оконному стеклу, закрыла глаза и стояла так долго-долго, пока не прошла противная мелкая дрожь в ногах. Нина вошла в палату, опустилась на колени у кровати раненого.

— Дядя, он жив, он велел передать вам боевой привет, — вырвалось у нее само собой, — говорит, что еще не раз полетит с вами громить фашистов.

С того дня Нина твердо решила провожать самолеты. Как только будет вечером свободная минута, она побежит на стартовую полосу. И пусть ее там увидит комполка, пусть выругает, она найдет что сказать в ответ.

Вскоре после госпиталя Нина была в наряде на кухне. Мыла посуду, чистила картошку до одурения, носила воду, одним словом, помогала поварам. Утром она увидела Гризодубову, которая пришла по обыкновению спять пробу: командир полка завтракает первым — должен знать, как кормят его подчиненных.

— Разрешите обратиться, товарищ подполковник? — сказала Нина.

— Доброе утро, чижик. Как живется? Садись чай пить.

Нина знала: если Гризодубова называет чижиком — значит, хорошее настроение.

— Позавчера с Батьковой принимала ваши радиограммы. Приняла без единой ошибки, — с гордостью доложила Нина.

— Старательная девчушка, не гнушается никакой работы, — вставил главный повар. — Нам бы такую на все время.

— У нее свои ночные смены есть, ребята, не менее ответственные, тут у вас еще можно пересолить, недосолить, а там, брат, на узле связи… Слушаю тебя, Нина.