Детство в солдатской шинели - Гордиенко Анатолий Алексеевич - Страница 25

— Что ты умеешь делать? — заговорил он, кинув быстрый взгляд на часы. — Хочешь печатать на машинке? Не очень? Понятно. Может, на метеостанцию — температуру измерять, скорость ветра, можно карты у них чертить, схемы, ты ведь способная к этому?

— Если нельзя летать, то я бы хотела быть радисткой. У меня слух музыкальный.

— Радисткой — дело серьезное. Тут надо подумать…

— Я буду стараться. Очень буду стараться.

— Тут надо подумать, — повторил Бегунов нараспев. — В общем, я поговорю с начальником узла связи дивизии. Все-таки лучше бы тебе на метеостанцию. А может, в санчасть? Слушай, давай в санчасть! Там докторица молоденькая, Таня, она…

— Я очень буду стараться, дядя Вася.

На третий день она увидела у штаба майора Винницкого. Тот улыбнулся, поманил пальцем, они прошли по гулкому коридору, зашли в комнату, где сидели две машинистки. Одна из них с любопытством глянула на Нину, вынула из машинки лист бумаги, подала Винницкому. Майор улыбнулся и передал его Нине. Земля качнулась и поплыла: «Зачислить воспитанницей 1-й бомбардировочной дивизии дальнего действия Чкалову Нину Федоровну…»

Нина не хотела плакать, но слезы сами покатились из глаз. Это были первые слезы после смерти мамы.

…Старшина Стороженко отвел Нину в портняжную мастерскую, к сапожникам — там сняли мерки. Прошла ужасно длинная неделя, наконец в понедельник Стороженко послал ее к парикмахерам, те сделали Нине короткую стрижку «под мальчика». После бани старшина выдал ей небольшую ладную шинельку, гимнастерку, аккуратные сапожки, пилотку со звездой — настоящую летчицкую пилотку с голубым кантом! На гимнастерке голубели петлицы с золотыми крылышками. Нине казалось, что сейчас от счастья у нее остановится сердце, нечем будет дышать.

— Ну вот! — воскликнул Стороженко. — Теперь ты человек военный. Свой парень, одним словом. Пока будешь жить в хозяйственной палатке, там тепло, да и помощник мне требуется…

Стороженко показал Нине дома, где жили летчики, техники, завел ее на метеостанцию, в санчасть, в клуб, где иногда вечерами крутили кино, предупредил, чтобы не ходила на аэродром, на взлетную полосу.

— Матушка увидит — таких чертей всыплет и мне, и тебе.

Нина уже второй раз слышала, как Гризодубову называли Матушкой.

— А мне так хочется провожать летчиков, когда они улетают на задание. Матушка провожает — и мне хочется.

— Фрукт еще не созрел, — сказал непонятно старшина. — Всякому овощу свое время. Поживи, оглядись, примелькайся. А то все сразу хочешь, бисова душа, и в радистки, и на стартовую полосу…

Нина «примелькалась» быстро: вместе со всеми просыпалась по команде «Подъем!», делала зарядку, умывалась в речке, если светило солнышко.

На речке познакомилась она с молодыми летчиками Николаем Слеповым и Георгием Чернопятовым. Пыталась нырять ласточкой, как они, с крутого бережка, делать стойку на руках. Не выходило, но пилоты не смеялись, видя, как терпеливо изо дня в день Нина добивалась своего.

— Уже чуток получше, скоро нас перегонишь, — утешал ее Чернопятов. А Слепов не мог угомониться — уже который раз допекал Нину:

— Все же ты нам не доверяешь, подруга. Но чует мой внутренний барометр, что Чкалов тебе родня. Вот я к тебе все эти дни приглядываюсь — чтоб меня гром ударил, сходство с Валерием Павловичем есть.

Нина захохотала, закинув голову, — смеялась впервые за многие месяцы, а потом с разбегу бросилась ласточкой в реку.

Летчики исчезали дня на три, потом снова появлялись на реке.

— Куда летали? — спрашивала Нина.

— На кудыкину гору, — улыбался Слепов.

— Много будешь знать — скоро состаришься, — подхватывал Чернопятов.

— Очень опасно?

— Пустяки, — махал рукой Слепов.

Однажды под вечер, когда Нина заканчивала переписывать пятую страницу инвентарной складской книги — Стороженко сразу оценил ее красивый крупный почерк, — вдалеке печально заиграл духовой оркестр. Нина, словно подхваченная ветром, выбежала из палатки, догнала небольшую колонну. Первой за гробом шла Гризодубова. Нина пристроилась в хвосте колонны, пошла в ногу, но слезы стали душить ее, летчик, шедший впереди, покосился, мотнул головой назад, дав понять, что Нине надо возвращаться.

Уже позже, глубокой осенью, они пошли на кладбище с Чернопятовым и врачом Таней Черниковой. Тогда там было всего несколько могил. Холмики свежие, не поросшие травой. На одной могиле воткнут пробитый пулями пропеллер.

Нина насобирала красноватых кленовых листьев, Таня и Георгий тихонько говорили о тех, кто погиб и лежит здесь. Потом они укрыли могилки листьями и побрели домой.

С первыми холодами Нина перешла в большой дом, где жили летчики, где жили все женщины-военнослужащие, там ее утром и нашел посыльный из штаба дивизии. Разговор у Бегунова был коротким: Нину могут взять ученицей на дивизионный узел связи.

Через пять минут запыхавшаяся Нина, лихо козырнув, уже представлялась майору Панову. Тот долгим взглядом оглядел Нину, поговорил с ней немного и провел в большую комнату, где работали в наушниках радисты, были тут и мужчины, и женщины. Они сидели согнувшись перед длинными ящиками радиостанций, изредка нежно подправляя круглые колесики настройки. Справа у зашторенного окна сидела худенькая женщина в разглаженной чистой гимнастерке, ее правая рука напряженно лежала на головке телеграфного ключа.

— Твоя учительница Мария Ивановна Батькова, — шепнул майор и тронул радистку за плечо, когда та закончила передавать радиограмму.

— Это Нина Чкалова, сделай из нее человека, Маша.

Мария Ивановна быстро обернулась, указала на табуретку, стоявшую рядышком. Нина подсела к ней и стала смотреть, как быстро вибрировала у радистки рука, выбивая еле слышную дробь. Батькова коснулась последний раз ключа, повернулась к Нине, тихонько заговорила:

— За серьезное дело берешься. Не спасуешь, ведь пройдет много времени, прежде чем тебе доверят боевое дежурство? Хватит ли терпения? Слух у нас нужен особый, если хочешь — нужен талант, наши ошибки дорого стоят.

— Я все одолею, вот увидите.

Началась новая, интересная жизнь. Когда выдавался свободный час, Мария Ивановна рассказывала о задачах узла связи, об устройстве радиостанции.

Улетают за многие сотни километров тяжелые самолеты, пересекают линию фронта, попадают под обстрел немецких зениток, охотятся за ними коршуны-истребители, но самолеты летят вперед: в глубокий немецкий тыл к партизанам или бомбить врага, и всюду за ними тянется невидимая нить радиосвязи. Обо всем сообщает на Большую землю Ли-2: как пролетел над передовой, как отбился от наседавшего «мессера», как вышел в район бомбежки, куда положил бомбы, во сколько часов и минут взял курс на родной аэродром.

Несколько полков входило в дивизию, и у каждого полка на связи были свои радисты. Мария Ивановна, а с ней и Нина были закреплены за 101-м полком, которым командовала подполковник Гризодубова. Случались дни, когда по тридцать самолетов во главе с Гризодубовой вылетали в немецкий тыл, и с каждым надо было держать связь. Над лесами, над нолями, через полстраны, заглушаемая помехами, пробивалась в Подмосковье еле слышная морзянка, выбиваемая радистом самолета, затерянного в ночном небе.

Летали ночью — так легче было уйти от истребителей, прокладывали курс подальше от городов, где могли быть зенитки, забирались на три-четыре тысячи метров. В длинную осеннюю ночь успевали иногда слетать дважды. Экипажи возвращались домой, и радисты спешили передать их радиограммы в штаб полка: «Задание выполнил. Иду на базу». Радисты дежурили круглые сутки, работали в три смены, ночная — самая главная, самая ответственная, самая нервная.

Марии Ивановне было не много лет, но за ее хрупкими плечами был большой жизненный опыт. Коренная москвичка, была учительницей, перед войной назначили директором школы. Внешне казалась сухой, молчаливой. Тут крылась своя причина: недавно, тяжело заболев, умер ее маленький сынишка, не успела прийти в себя— получила похоронку на мужа. Батькова замкнулась, ушла с головой в работу, больше ее ничто не занимало. К Нине она привыкала тяжело. Но как-то вдруг заметила, что эта робкая, растерянная девочка с такой же печальной судьбой становится ей с каждым днем ближе, роднее. Оправдался нехитрый расчет Панова: все тепло своей души Батькова стала отдавать Нине. Она водила ее в баню, плакала над Нининой худобой, расчесывала ее колючие густые волосы, учила подшивать накрахмаленный воротничок, следила, все ли съедает Нина в столовой.