Ведьмина зима (ЛП) - Арден Кэтрин - Страница 7

Одна, кроме Константина Никоновича. Он говорил над ее головой:

— Вставай. Ты упустила свой шанс помолиться.

* * *

Ее руки грубо связали за ее спиной, несколько мужчин пришли на зов Константина и встали вокруг нее. Они были крестьянами или торговцами, грязными и решительными. Один сжимал топор, другой — косу.

Константин был белым и хмурым, их взгляды пересеклись с жестокостью, а потом он отвел взгляд, спокойный, сжал губы, принимая вид мужчины, исполняющего долг веры.

Толпа окружила часовню, стояла вдоль дороги, что вилась к реке. Они держали факелы в руках. От них пахло едой, старыми ранами и потом. Ночной ветер жалил ее кожу. Они забрали ее обувь — для раскаяния, по их словам. Ее ноги были в царапинах, болели от снега. Люди сияли радостью, поклонялись священнику, ненавидели ее. Они плевали в нее.

«Ведьма, — слышала она снова и снова. — Она подожгла город. Ведьма».

Вася никогда еще так не боялась. Где был ее брат? Может, не мог пробиться через толпу; может, боялся безумия людей. Может, Дмитрий думал, что ее жизнь была небольшой платой за спокойствие города.

Ее толкнули вперед, она споткнулась. Константин шагал рядом с ней, склонив набожно голову. Красный свет факелов слепил ее глаза.

— Батюшка, — сказала она.

Константин не выдержал.

— Молишь меня теперь? — выдохнул он среди рева толпы.

Она молчала и пыталась подавить панику, что грозила свести ее с ума. А потом она сказала:

— Не так. Не… в огне.

Он покачал головой, сверкнул быстрой улыбкой, будто был с ней заодно.

— Почему? Разве ты не обрекла Москву гореть?

Она молчала.

— Черти шептали, — сказал священник. — Хоть какая — то польза от твоего проклятия есть. Черти говорили правду. Они шептали о девице с ведьминой силой, о чудище из огня. Мне даже не пришлось врать, когда я рассказывал людям о твоем преступлении. Стоило подумать об этом, когда ты прокляла меня слушать их.

Он с усилием отвернулся от нее и продолжил молиться. Его лицо было цвета простыни, но шагал он уверенно. Его будто очаровывал гнев толпы, который он сам и призвал.

Все перед глазами Васи стало черно — белым, мрачным и пугающим. Воздух холодил ее лицо, ноги замерзали от снега. Дым из воздуха бежал ртутью по ее венам, и его было все больше с каждым паническим вдохом.

Перед ней на льду Москвы — реки собралось море поднятых лиц, рычащих, рыдающих или просто глядящих. Ниже по реке стояли бревна, озаренные со всех сторон факелами. Наспех сооруженный костер. И на нем, выделяясь на фоне неба, стояла клетка, привязанная веревками. Толпа издавала низкий протяжный звук, как рычание зверя.

— Забудьте о клетке, — сказала Вася Константину. — Эти люди разорвут меня раньше, чем я дойду туда.

Его взгляд был почти сожалеющим, и она вдруг поняла, почему он шел рядом с ней, почему так изящно молился. Это была Лесная Земля, но больше. Он собрал их с помощью их горя и ужаса. Он собрал их в свою ладонь своим золотым голосом и золотыми волосами, чтобы они стали оружием в его хватке, орудием мести, поводом для гордости. Они не нападут, пока он был с ней, а он хотел увидеть, как она сгорит. Он постарался. Она всегда недооценивала священника.

— Чудовище, — сказала она, и он почти улыбнулся.

Они прошли на лед. Поднялись крики, как он десятка умирающих зайцев. Люди подступали ближе, плевались, хотели ударить. Ее стража с трудом удерживала их. Камень пролетел по воздуху и задел ее щеку, оставив глубокий порез. Она прижала ладонь к лицу, кровь текла сквозь ее пальцы.

Вася с потрясением подняла голову и посмотрела еще раз на Москву. Ее брата не было видно. Но она видела чертей, хоть было темно. Их силуэты были на крышах и стенах: домовые, дворовые, банники — слабые духи домов Москвы. Они были там, но что могли, кроме наблюдения? Черти появлялись от жизни людей, зависели от их активности и не вмешивались.

Кроме двоих. Но один был ее врагом, а другой — далеко, почти бессильный из — за весны и из — за нее. С ним она могла надеяться лишь на смерть без боли. Она отчаянно держалась за эту надежду, пока ее с криками толкали к костру. По льду, по узкому коридору в толпе. Слезы катились по ее лицу от ее беспомощности, это была невольная реакция на их ненависть.

Может, в этом было какое — то правосудие. Она снова и снова видела людей в ожогах, хромающих, с повязками на лицах и руках.

«Но я не хотела выпускать жар — птицу, — подумала она. — Я не знала, что такое случится. Не знала».

Лед был все еще прочным, толщиной с рост мужчины, сиял в тех местах, где снег вытерли ветер и сани. Река еще не скоро освободится от оков.

«Увижу ли я это? — задумалась Вася. — Почувствую ли еще солнце на своей коже? Вряд ли…»

Толпа окружила костер. Золотые волосы Константина стали серебряными в свете факела, на лице бушевали торжество, похоть и боль. Его голос и его присутствие не стали меньше, но его уже не сковывала религия. Вася вдруг захотела предупредить брата, предупредить Дмитрия.

«Саша, ты знаешь, что он сделал с Марьей. Не доверяй ему, не…»

А потом она подумала:

«Саша, где ты?»

Но ее брата там не было, а Константин Никонович в последний раз опустил на нее взгляд. Он победил.

— Что вы скажете Богу, которого презираете, — прошептала Вася, быстро дыша от страха, — когда попадете во тьму? Все люди должны умереть.

Константин лишь еще раз улыбнулся ей, поднял руку, чтобы начертить крест, его низкий голос зазвучал в молитве. Толпа притихла, чтобы его слышать. А потом он склонился и прошептал ей на ухо:

— Бога нет.

Они подняли ее, и она дико вырывалась, как зверь в ловушке, но мужчина был сильнее нее, ее руки были связаны, кровь текла по ее пальцам из — за веревок, впившихся в ее запястья. Ее поднимали, и Вася думала:

«Матерь Божья, это происходит. Смерть», — подумала она, желая как — то подвести итог пути. Но ее просто лишат жизни со всеми ее страхами, слезами, ужасами, желаниями и сожалениями.

Клетка была маленькой, Васе пришлось согнуться в ней. Клинок у спины подтолкнул ее. Деревянная дверца хлопнула, ее надежно привязали.

Страх мешал Васе видеть. Мир стал отдельными вспышками: черная толпа, озаренная огнем, небо, воспоминания о детстве в лесу, о семье, о Соловье.

Люди бросали факелы в хворост. Поднялся дым, первое бревно загорелось, треща. Ее глаза на миг отыскали белое лицо Константина Никоновича. Он поднял руку. Голод, горе, радость в его взгляде были только для нее. А потом дым закрыл его.

Она сжала руками прутья. Занозы впивались в пальцы. Дым жалил ее лицо, вызвал кашель. Где — то вдали, как ей казалось, она слышала топот копыт, крики, но они были в другом мире, в мире из огня.

Многие говорили, что лучше умереть, пока не доходило до этого. Так ей как — то сказал Морозко. Он был прав. Жар уже был невыносимым. Но его не было видно, она еще не попала в лес после жизни.

Она не могла дышать.

«Моя бабушка пришла в Москву и не ушла. Теперь мой черед. Я не выберусь из этой клетки, а стану пеплом. И я никогда не увижу свою семью…»

Гнев внезапно вспыхнул в ней, открыл ее глаза, и она очнулась, сжавшаяся в клетке. Никогда? Все те часы, те воспоминания украдет безумный священник, решивший добиться мести? Кто бы сказал ей, что ее жизнь закончится тут, на льду? А Марья? Храбрая обреченная Марья? Возможно, Константин нападет потом на нее, ребенка, знающего о его преступлении.

Выхода не было. Она сжималась на полу запертой клетки, огонь поднимался вокруг нее, опаляя ее уже пострадавшее лицо. Она могла выбраться отсюда, лишь умерев. Клетку не сломать. Это было невозможно.

«Невозможно».

Морозко сказал это, когда она притянула его в пожар.

«Магия — это забыть, что мир может не слушаться твоей воли».

В порыве воли Василиса Петровна прижала ладони к толстым раскаленным прутьям клетки и потянула.

Тяжелое дерево разломалось.

Вася сжимала потрясенно разломанные прутья. Все серело перед глазами. Клетку наполнил дым, а дальше был занавес из огня. Что с того, что она сломала прутья? Огонь заберет ее. Если каким — то чудом этого удастся избежать, ее разорвет толпа.