Из Магадана с любовью - Данилушкин Владимир Иванович - Страница 24

• Предыдущая
• 24/104
• Следующая

— Девочки, это, кажется, меня.

— Здравствуй, Люба. Кто, думаешь? Мучитель кошек.

— Ну, привет. Где ты?

— В непосредственной близости. Выходи, поговорим.

— Ты знаешь, я через полчаса должна выгуливать сына…

— Вот и прекрасно. Напротив вашего дома есть скверик, как я заметил. Я буду ждать. Собственно я уже жду.

— Ну и что? — шепотом спросила Надя.

— Да погоди ты, егоза! — Любушка нервничала.

Был холодный декабрьский день. Мороз чуть-чуть за тридцать. Лев Тычков легко бы перенес его, если бы не влажность. Сырой пар — это еще, куда ни шло, но сырой мороз — слишком. И ребенка тащить в такую холодрыгу… Отчего это подумалось о ребенке? Никогда ведь сентиментальным не был.

Последний разговор вспомнился — в университетском общежитии. Она, как обычно, ничего не подозревая, пришла в комнату, где Лева жил с Борей, и не удивилась отсутствию младшего.

Лева достал бутылку сухого вина и стал решительно ее откупоривать предусмотрительно заготовленным штопором.

Люба сказала, что без Бори пить не станет, и стояла на своем, сколько не увещивал ее Лева. Тогда он выпил один, вино показалось ему ужасной дрянью, замолчал, словно дожидаясь, когда хмель ударит в голову. Он обнял Любу, не так, как прежде, не делая вид, что это у него невзначай вышло, а подчеркивая особый характер своих намерений. Люба не хлопнула его ладошкой по руке, не заговорила и не шелохнулась. И это, должно быть, испугало Леву, последовали не действия, а слова. А значит, как ни старался Лев «заострить внимание» и «подчеркнуть глубину», разговор свернулся в привычное русло, Люба назвала его занудой, аморальным типом, а также сказанула, что Борька в сто раз лучше — это уже просто убийственно, такие словечки просто выслушивать нельзя, и словом на них ответить тоже, только поступком. И Лева — этот дважды воспитанный и трижды деликатно тонко понимающий человек, ударил любимое существо по щеке с возгласом «дрянь!»

Потом он, десятки раз прокручивая этот эпизод в памяти, краснея и бледнея, шептал, что лучше бы бросился с пятого этажа, чтобы она знала, эта бесчувственная и безмозглая пустышка, как он ее испепеляюще любит. Да лучше бы он… далее в воображении Левы наступал черный провал, и он опять представлял себя летящим с пятого этажа и умирающим с именем Любы на устах. Он клял себя, достигая в этом немалой изощренности и изящества, но что поделать, слово — не воробей, не поймаешь. Так слово же! А тут пощечина.

Пощечина! Эта пощечина, которую он припечатал любимой девушке, розами вспыхивала на его щеке, жгла до костей. Если бы он не представлял собой какую-то ценность для науки, то, наверное бы ушел из жизни. Эта мысль возникала сама собой и заставляла краснеть. Хорошо хоть, люди не научились читать мысли и никто не знает, сколько ценен для человечества научный работник Тычков. Впрочем, размолвка с Любой в чем-то даже помогла Леве, дала ясность ума, остроту восприятия, и учеба у него пошла в гору.

Лева пытался вымолить прощение, правда, желание это шло от рассудка, а не от сердца. Если знаешь, что поступил нехорошо, то почему бы не исправить ошибку?

Люба намеривалась его простить, но не сразу, пусть попрыгает, будет знать, как себя вести. Волю дай, так и тебе череп просверлит, как кошке. Зануда. Ей вообще не хотелось встречаться с этим грубияном, но видеть, как он страдает и раскаиваться — в этом удовольствии было трудно себе отказать. Таким образом, процесс искупления затянулся на столь длительное время, что Любе до чертиков надоела эта канитель, и сам Лева осточертел хуже горькой редьки. Леве, как ни странно, тоже все надоело, и он вздохнул с облегчением, когда перестала почему-то звонить.

… Лева Тычков прохаживался по скверику, крохотному и сиротливому. С деревьями-маломерками, — Север. Академгородок стоит под сенью соснового бора, там хорошо думалось и мечталось с Любой. «А она ничуть не изменилась, сказала, полчаса, а прошло сколько уж, — Лева посмотрел на часы и удивился: — Двадцать минут».

Люба вышла в норковой шубе невероятной стоимости, и по тому, сколько естественности было в ее походке, видно было, что надевалась эта дорогая игрушка не от случая к случаю. Лева задрожал от радости и разочарования: Люба никогда не блистала красотой, но то, что было неопытностью, лукавством, живостью, стало брезгливостью и самодовольством. Она улыбнулась ему, и эта улыбка в какой-то мере рассеяла первое неблагоприятное впечатление, но Леве пришлось преодолеть этакий барьерчик, чтобы с ней заговорить.

Что же Люба? Заметив Тычкова, она подумала: «Володя, может быть, не находка, но и Лева не потеря». Да, он возмужал, но еле заметный землистый налет на лице, и веки набрякли под очками, должно быть, не очень здоров научный работник, а с тех пор, как она причастна к летающим, привыкла иначе относиться к здоровью. Нездоров — ну и сиди себе на земле!

Они остановились в двух шагах друг от друга. Вадька, в меховом комбинезоне похожий на медвежонка, только чрезвычайно тощего, присел и стал лопаткой накладывать снег на грузовик, комментируя по ходу дела свои действия. Лева скосил на него глаза, потом посмотрел в открытую, может ведь он разглядеть сына своей пионерки, ведь это не столько тяжкий проступок…

— Мне так удивительно, что у тебя ребенок.

— А я привыкла. Кстати, муж тоже есть. А ты как живешь?

— Ты знаешь, как трудно пробиваться. В науке — особенно. Много нас стало. Сегодня тебе пришла идея, а завтра о ней читаешь статью под чужой фамилией. Кого-то осенило раньше. Понимаешь?

— Не женился?

— Выбирать надо было — женитьба или аспирантура.

— Ясно… Как твой замечательный папа? Я его очень люблю.

— Папа умер.

— Извини.

— Да что уж. Боря меня обошел, кандидатскую защитил. Мама очень болеет, правая рука отнялась, как с отцом это случилось. А я вот в командировку к вам.

— Как адрес узнал?

— Секрет фирмы.

— В гости к нам придешь? — Люба пристально, даже жестко глянула ему в лицо, и тон ее был жестковатый, сквозь вялые черты проглядывала прежняя Люба, которую он любил. — Ты не думай, я тебя не назову. Инкогнито.

— Водопроводчиком, что ли, нарядится?

— Почти…

… Положив телефонную трубку, Володя глубоко вздохнул. Больше всего на свете он хотел бы оказаться дома, увидеть Любушку, родного человека. Хотя авиация и самый быстрый вид транспорта, разлуки от этого не становятся короче.

Дорогая, желанная женщина! Некоторые, уходя из дома, неделю, а то и больше, не вспоминают жену. А те, что прожили совместно с десяток лет, иначе, как кобра, не называют. Он начинает думать о возвращении, захлопнув дверь квартиры. Володя, если бы можно, вообще бы не уходил.

Люба — это чудо, он ее как в лотерею выиграл. Маленький поселок был горняцкий, а значит — мужской. Женщины, которые почему-то туда приезжали, казались необыкновенными красавицами, за них дрались.

Люба прилетела в поселочек с подружкой Верочкой, в одиночку на такое не отваживаются. Девушки окончили пищевой техникум и устремились туда, где труднее.

Верочка получила предложение еще в самолете и, потупив глаза, почти согласилась. Любушка решила не пороть горячку. «Жаль только, нет Левки! Пусть бы посмотрел», — шептала она, когда к ней подкатывалась «пилотня» — веселые могучие ребята, добряки. Они казались ей наивными, поскольку на самом деле были одержимыми и на первое место ставили самолет, как в той песне. Этим они походили на Леву.

Ей же нужен был такой, чтобы ни на кого не походил, это первое условия. Володя Добриенко, радист — был не такой, как все, правда, тощенький, как котенок, но ведь можно и откормить. «Стань таким, как я придумала», — поется не даром. Зато не курит и не пьет. Формально все не пьют, летный состав, а этот на полном серьезе. У него нет многочисленных родственников, которым приходится помогать. Ну, и вполне интеллигентный человек, Люба уже привыкла к интеллигентности, и обратной дороги нет. Зарплата у него, правда, поменьше, чем у летунов, но тоже весьма значительная, и он сразу сможет делать шикарные подарки. Правда, он еще плохо понимает, что такое шикарность, но это дело поправимое.

• Предыдущая
• 24/104
• Следующая