Красные стрелы - Шутов Степан Федорович - Страница 18

— Не был. Я ведь только что приехал.

Юра предлагает сходить к Птичи. Одеваюсь, и мы шагаем к реке.

— После школы пойду в военное училище, — делится своими планами мальчик. — А мама скоро закончит институт.

— Разве она учится?

— Учится. Сама… На будущий год в Минск поедет экзамены сдавать.

Птичь стала совсем узкой, но мне она дорога, как прежде.

Райисполком и райком партии размещены в одном здании. Решаю сначала проведать Миронова. Захожу в приемную, но она пуста. Естественно. Я рано явился, сейчас всего восемь часов. На всякий случай пробую заглянуть в кабинет.

— Входите, товарищ военный, не стесняйтесь… Оказывается, секретарь уже на месте. Он в очках.

Просматривает какие-то бумаги. Миронов заметно сдал, и я его с трудом узнаю. Стал седым, под глазами тяжелые мешки. Глаза усталые. Но когда взглянул на меня, в них вдруг загорелись знакомые огоньки.

— Степа, черт побери! — выкрикивает он, упирается обеими руками в подлокотники кресла и рвется мне навстречу. Обнимает, крепко прижимает к груди.

Садимся на диван.

— В отпуск или совсем? — спрашивает Миронов, как и прежде прикрывая глаза ладонью. — Работенка есть для тебя. Председателем колхоза пойдешь?

— Всего на десять дней приехал…

Миронов разводит руками:

— Я-то думал… Здоровье как? Не жалуешься?

— У меня в порядке. А ваше?

— Сердце пошаливает. Но пока терпимо…

На столе звонит телефон. Миронов снимает трубку.

— Слушаю. Ах, это ты! Так, так. Правильно!.. Складки и морщинки с лица секретаря райкома исчезают. Кажется, он стал куда моложе, чем даже тогда, когда беседовал с нами, первыми комсомольцами. Он продолжает разговор с невидимым собеседником:

— Сколько? Пятьсот пудов зерна? Сверх плана?

Молодцы. А колосьев на поле много осталось? Пионеры решили собрать? Очень хорошо. Но надо, чтобы правление раскошелилось. Неплохо бы отряду новый барабан, фанфары купить… — На лице Миронова снова появляются морщины — Ни в коем случае! — кричит он в трубку. — Оставаться на ночь в колхозе запрещаю. Не уговаривай: за-пре-ща-ю! Непременно приезжай. Все!

Секретарь райкома кладет трубку на рычаг, возвращается ко мне. Потом вдруг хватается за голову:

— Ай-яй-яй. Забыл ей сказать, что ты тут сидишь. Это ведь Любаша звонила. Ну ничего. Вечером все равно будет здесь.

— Как она работает? — спрашиваю. — Справляется?

— О, Любаша замечательный работник. У нас в районе ее знают, любят, ценят. Ею ЦК республики заинтересовался, забрать, видно, в аппарат хотят…

Вечером, когда стемнело, я зашел в райисполком. Застал одну уборщицу, пожилую женщину.

— Товарищ военный, вы по какому делу? — спрашивает она. — У нас сейчас никого нет. Все разъехались на хлебозаготовки, а сам председатель в Минске.

Объясняю, что мне нужна товарищ Метельская. В райкоме сообщили: она вот-вот должна вернуться.

— А вы кто ей будете? — интересуется, упирая руки в бока.

— Знакомый, товарищ детства.

Женщина понимающе кивает головой:

— Давно не виделись?

— Давненько.

— Вы теперь ее не узнаете. Расцвела. Мужчины на нее заглядываются, а она — ноль внимания. Работы много, учится. Сколько раз утром придешь ее кабинет убирать, а у нее голова на книге — спит… А вот и она идет, — прикладывает палец к губам уборщица. — По походке узнаю.

В приемную действительно входит Любаша. Она пополнела, но фигура по-прежнему стройная, гибкая.

На бронзовом от загара и обветренном лице выразительные синие глаза выделяются еще резче. Золотистые, коротко остриженные волосы выглядывают из-под красной косынки. На Любаше старый жакет, вышитая белая блуза. В руке желтый чемодан-бочонок.

— Добрый вечер, тетя Клава, — здоровается она с уборщицей, не замечая меня.

— Добрый вечер, — отвечает уборщица и кивает в мою сторону. — К вам, Любовь Петровна.

Встаю. Одергиваю гимнастерку.

— Степа, ты?

Подхожу к ней. Протягиваю руки, чтобы обнять, но, заметив посторонний глаз, опускаю их.

— Пламенный красноармейский привет зампреду райисполкома, — пытаюсь, шутя, выбраться из неудобного положения.

— Премного благодарна, — отвечает она тоже шутливым тоном и оборачивается к уборщице: — Тетя Клава, это мой друг. Семь лет не виделись, а он, понимаете, боится поцеловать меня. Военный, и такой стеснительный…

— Разрешите исправить ошибку, товарищ зампред.

— Попробуйте, — отзывается Любаша смеясь.

Заходим в кабинет. Любаша опускается на стул, рывком срывает с головы косынку.

— Вымоталась я, Степа. Очень! — произносит усталым голосом. — Но работа мне по душе. Занимаюсь таким делом, от которого нельзя отказываться и которое нельзя не любить.

Вспоминаю Чехова: «В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Такой мне кажется Любаша. В ней действительно все прекрасно.

— Как живешь? — спрашивает она меня.

— Хорошо. По уставу.

— У Миронова был?

— Утром, когда ты ему звонила.

Разговаривая, Любаша открывает дорожный чемодан, начинает выкладывать на стол его содержимое. Блокнот. Общая тетрадь в зеленой клеенчатой обложке. Книга, газета. Машинально достает зеркальце и… фотографию. Посмотрела на нее, протягивает мне. На фото Юрий Метельский в форме комиссара кавалерийского эскадрона.

— Ее мне недавно прислал профессор из Москвы. Когда воевал вместе с Юрой, он еще студентом был. Все годы после войны разыскивал меня. — В ее глазах появляются слезы. Неожиданно спрашивает: — Сына моего видел?

— Говорил с ним. Славный малый. Уверяет, что танкистом будет.

— И будет, — мокрыми от слез глазами улыбается Любаша. — Он упрямый. Книжку про танкистов достал, теперь штудирует…

— Как съездил? — спрашивает командир полка, когда я явился к нему с рапортом о возвращении из отпуска. — Дома все в порядке?

— В порядке.

— Ну что ж, рад за тебя. А теперь собирайся в новую поездку.

— Куда? — удивился я.

— Пришла пора нам попрощаться.

Я выдавил из себя улыбку, а сам почувствовал какую-то слабость, опустошенность. Счел необходимым спросить:

— Чем это вызвано? Или я провинился?

Командир встал, подошел ко мне:

— Переводят по службе не только провинившихся. Просто поступил приказ пересадить тебя на другого коня. На стального. Поедешь в Ленинград, на бронетанковые курсы.

Я был ошарашен: мне, коннику, — и на бронетанковые курсы?! Не произошла ли ошибка? Вспомнил слова маленького Юры из Дворца: «Там интереснее». Нет, конницу променять не могу.

— Надеюсь, доверие оправдаешь?

— Постараюсь. Но жаль уходить, — признался я. — Если не поздно, нельзя ли изменить решение?

Командир сочувственно взглянул на меня. Старый кавалерист великолепно понимал мое состояние.

— Хорошо усвой, товарищ Шутов, — заметил он, — для коммуниста не важно, где служить Родине, а важно, как служить. Военная техника развивается, поэтому армии нужны знающие командиры, имеющие боевой опыт…

Прощаюсь с эскадроном. В последний раз прихожу на манеж. Стою с чемоданом в руке и никак не могу уйти. На душе тяжело-тяжело и грустно. Неужели я больше никогда сюда не вернусь? Сколько раз приходилось уезжать из части в командировки, даже на учебу, но я всегда знал, в свой полк не попаду, все равно кавалеристом останусь! Я — конник, буденновец, и этим все сказано. Теперь, впервые за службу в Красной Армии, мне, точно допризывнику, приходилось вступить в новый, неведомый мир.

О Ленинграде я слышал много. Даже мечтал побывать там. Когда же дошло до осуществления мечты: робость взяла: как-то он меня встретит?

А приехал — вижу, волновался напрасно. Чудесный это город!

С вокзала — сразу на курсы. Явился к начальнику; представился. Тот направил меня в общежитие курсантов.

И вот большой двор. Незнакомые возбужденные лица. В меня впиваются сотни глаз. Прохожу мимо веселой, шумливой группы.