Ангелы мщения (Женщины-снайперы Великой Отечественной) - Виноградова Любовь - Страница 34

Вскоре Клава потеряла еще одну, четвертую, свою снайперскую пару — Тосю Тинигину. Но до этого в боевой жизни Клавы Логиновой состоялось самое, пожалуй, важное событие: дуэль с немецким снайпером.

В советской литературе, а также в том, что написано уже в несоветское время, рассказ о боевой жизни чуть не каждого снайпера содержит описание снайперских дуэлей — многочасовых поединков, кто кого. Показывают их и в кино. А для Клавы, которой только исполнилось двадцать лет и которая героиней себя ни тогда, ни позже не считала, это было задание. И позже она не называла этот эпизод гордо «снайперской дуэлью». Только когда поняла, что была на волосок от смерти, стало очень страшно.

Наступление застопорилось, и в один из первых дней на новом месте, когда Клава с Тосей Тинигиной стояли в траншее и наблюдали, за ними пришли солдаты с другого участка: там потребовалась помощь. Немецкий снайпер ранил там уже нескольких человек. Клава с Тосей пошли, и им показали участок, окопы, откуда снайпер, по мнению офицера, стрелял. Клава успела набраться опыта, да и в школе учили правильно наблюдать за врагом: комочек свежей земли, увядший листок рядом со свежими, переместившийся на пару сантиметров куст — все это могло указать на немецкого снайпера. Начав рассматривать в прицел немецкий передний край, вскоре Клава увидела окошечко, амбразуру в бруствере, хорошо замаскированную листочками. Приглядевшись, увидела, что в окошке лежит замаскированная винтовка. Теперь нужно было ждать, и это Клава умела: на ее счету было уже шестнадцать немцев. Листочки шевельнулись, и мелькнуло лицо — длинное, с рыжей щетиной. Клава выстрелила, опередив немца на долю секунды. Немец тоже видел ее, он выстрелил, наверное, с ней одновременно — наблюдал за ней так же, как и она за ним. Клаву спасло, как она считала, то, что отдача от выстрела отклонила ее тело в сторону. Пуля немецкого снайпера пробила ремень и ложе ее винтовки. У Клавы долго не слышало ухо.

Тот снайпер больше не стрелял, и Клаве Логиновой за него приписали к счету сразу десять очков. А в тот день она долго не могла успокоиться, трясло[306].

«Тась, давай подожжем сарай? — предложила Аня. Далеко на немецкой стороне маячило серое строение с соломенной крышей. — Хоть попугаем немцев»[307]. До немецкого переднего края было далеко, метров восемьсот, попасть в солдата удавалось редко. Да и вели они себя осторожно, пуганные.

8 октября 62-я стрелковая дивизия сменила у литовского города Калвапря 16-ю гвардейскую дивизию. 17-го пошли в наступление. 23-го Совинформбюро сообщало: «Войска 3-го Белорусского фронта, перейдя в наступление, при поддержке массированных ударов артиллерии и авиации прорвали долговременную, глубоко эшелонированную оборону немцев, прикрывавшую границы Восточной Пруссии, и вторглись в пределы Восточной Пруссии на 30 километров в глубину и 140 километров по фронту». Наступление не имело успеха, 3-й Белорусский фронт перешел к обороне. Кончался октябрь.

Взвод Ани Мулатовой на участке фронта в деревне Рачки под Сувалками вернулся к своей основной работе: девушки-снайперы на рассвете занимали места у амбразур в траншеях, подкарауливая зазевавшихся солдат противника. Немцы тоже не зевали.

Поджечь сарай? Сказано — сделано, начали стрелять зажигательными патронами по крыше. Аня зарядила зажигательный патрон — они, в зеленой оболочке, у нее и товарищей всегда были при себе. Выстрелила, пуля взорвалась на крыше. Крыша зашипела, загорелась и сразу погасла — мокрая. Тут же зарядив еще один зажигательный патрон, Аня выстрелила снова.

Что случилось потом, она не поняла: услышала треск и посыпался вокруг песок. По глазам полилось что-то теплое. «О боже, кровь!» Крови Аня боялась страшно. Тася, увидев кровь, тоже перепугалась и плакала. А с Аней было все в порядке. Она увидела, что разрывная пуля, отрикошетив от ствола винтовки, в щепки разнесла ложе. Маленький осколочек попал Ане в лоб, оставив на память о себе треугольный шрамик. Вытащив винтовку из амбразуры, она села с ней на землю, обняла ее и «начала реветь». На крик сбежались солдаты — днем в основном стояли «старики», лет сорока и старше: молодых ставили на пост ночью. О чем тут плакать, если пуля немецкого снайпера разорвалась в нескольких сантиметрах от твоей головы, не причинив тебе никакого вреда? «Анюточка, что ты?» — успокаивали «старички». Она, плача, объяснила, что жалко ей винтовку. «Да что ты, винтовка будет целая! Вон, в оружейную мастерскую отдашь, тебе это ложе сделают! Самое главное, что не разбили прицел!»

Но Аня все рыдала — из-за того, что чуть не погибла, из-за того, что повредила главную драгоценность — винтовку, из-за того, что нарушила золотое правило снайпера: никогда не стрелять дважды с одной позиции. Винтовку и правда ей быстро починили. И командиру она ничего не сказала.

В Рачках они стояли несколько месяцев. Девушкам из полка Славнова запомнилось, что жили они в деревне Рачки под Сувалками не в землянках, а в домах местных жителей, поляков.

Утром, съев кашу с хлебом и попив молока (солдат снабжали местные), ходили на «охоту», сидели в траншее у своих амбразур, высматривая немецких солдат. Те старались не высовываться зря. Снимать их удавалось, когда что-то подносили в траншеи: боеприпасы или еду. Потом немцы еще основательнее зарылись в землю и стало сложнее.

Солдаты в державших здесь оборону военных частях привыкли к тому, что каждый день на передовую и обратно ходят молодые девчонки, сидят весь световой день в траншее и смотрят, смотрят, иногда стреляя раз в день, иногда и вовсе не стреляя. «Проводи их, чтобы ничего не случилось», — приказывал солдату какой-нибудь командир: все знали, что ходить здесь опасно, немцы эту территорию простреливают. Клава Лаврентьева на ветеранских встречах после войны напоминала Ане Мулатовой про песню Шульженко, которую Аня любила петь по дороге на «охоту». Любимой ее песней в то время была «Давай закурим, товарищ фронтовой…». Эту и другие песни Клавдии Шульженко, большой советской звезды, в первые два года войны давшей около пятисот концертов на Ленинградском фронте, пели на фронте и женщины, и мужчины. Ждали Шульженко и на 3-м Белорусском, но она почему-то не приехала. Зато в полку был молоденький парнишка-разведчик, который здорово играл «Синий платочек» на трофейной губной гармошке[308]. У Ани Мулатовой был несильный, но приятный голос и отличный слух, и сколько она себя помнила, вечно пела. Когда спускались в ход сообщения, чтобы идти к своим амбразурам, петь уже, конечно, было нельзя.

Шло время, фронт не двигался, у снайперов наладилась странная, с обстрелами и «охотой», но стабильная жизнь.

Зоя Ермакова стала ночевать у начальника штаба. Это не удивило ее товарищей: Зоя была старше всех да еще и курила — чего от нее ждать? Надо отдать ей должное, на «охоту» Зоя ходила вместе со всеми. Надя Веретенова «сдружилась» с начхимом, подшивала ему подворотнички, а было ли там что-то еще, никто точно сказать не мог. Ане и Тасе, да и большинству их подруг, еще не имевших опыта в таких делах, все это было странно, стыдно как-то. Раза два на фронте их всех проверял гинеколог, и Аня расстроилась, увидев, что в медицинском журнале ей в какой-то колонке поставили минус. «Что, это я больная, что ли?» — спрашивала она медсестру, а позже уже догадалась, почему у кого-то из девчонок были плюсы[309].

Цвели там, в обороне, и настоящие, сильные романы, завязывались чувства, которые могли бы длиться всю жизнь. Парторг Юрка Иванов, имевший доступ в расположение женского взвода, приходил проводить с девушками беседы и читал им разные лекции и «Маскарад» Лермонтова. Кончилось тем, что он не на шутку влюбился в Валю Кондакову. Дело шло к женитьбе, Валя потом признавалась девчонкам, что у них «почти до этого доходило». Но Юрку серьезно ранило в лицо, в челюсть. Его увезли, и Валя написала его родителям, что не знает, выживет Юрка или нет. Юрка выжил, но после госпиталя он Вале не писал и не отвечал на ее письма. Только через тридцать лет на встрече ветеранов дивизии выяснилось, что он не смог ей простить того письма его матери.