Плюшевый свидетель - Данилова Анна - Страница 25

• Предыдущая
• 25/36
• Следующая

Я хотела ему сказать, что он бы смог быть счастливым только со мной, и только я бы смогла простить и понять его по-настоящему. Я любила его и ненавидела одновременно. Думаю, что многие женщины испытывали к нему такое же двоякое чувство. Они любили его, а он продолжал любить ту единственную женщину, которая оставила его. Думаю, что он продолжал любить и мою сестру лишь потому, что она тоже оставила его. Причем навсегда. Мужчины никогда не ценят верности и того, что женщина всегда рядом. Они любят тех, кто их бросает, кто ими не дорожит. Это горькая правда. Но я не могу бросить его. Я слишком к нему привязана. А еще я снова ночевала у него, уже три раза. Уверена, что он, обнимая меня, даже не задумывался о том, насколько я была счастлива в эти мгновения. А последний раз он так и сказал: живи у меня, ты мне нужна… И в тот же вечер привел в дом другую женщину. И мы снова стали жить втроем. Я готовила, стирала, он уезжал на работу, а его новая пассия ходила по магазинам и тратила его деньги. Затем ее место заняла какая-то бедная студенточка… Но самая последняя его любовь чуть было не закончилась для него трагически. Она была замужем, но время от времени сбегала от своего мужа в поисках новых ощущений. Ее звали Марина. Муж выследил ее и в порыве ревности чуть не убил моего шурина. Но все обошлось… Мой шурин – красивый мужчина, но нужно обладать каменным сердцем и не иметь души, чтобы терпеть его ветреность, постоянные измены. И такая же участь постигла бы мою сестру, останься она живой.

Портрет, увиденный мною на выставке, не выходил из головы. Я все же успела договориться с одним хорошим фотографом, который сфотографировал портрет в музее (для этого мне пришлось отвлечь смотрительницу и заговорить ее на целую четверть часа). Он увеличил снимок и при помощи специальной аппаратуры перенес портрет на ткань. Теперь у меня дома в рамке под стеклом висел портрет моей утонувшей сестры. И когда я по утрам пила с нею чай, мне было на кого смотреть. Я ловила ее взгляды, и порой мне казалось, что она живая, но живет за стеклом своей отстраненной от всех жизнью. И не надо заканчивать медицинских университетов, чтобы понять, что я уже тогда начала сходить с ума. От любви к сестре и ее мужу. Я любила их обоих и была привязана к ним предельно. Вся моя жизнь в последнее время сводилась к ожиданиям встречи с ним, с мужчиной моей мечты. Я приблизительно знала, когда он позвонит мне, чтобы пригласить к себе. Меня приглашали, чтобы я сделала уборку в его квартире или подготовила все к приему гостей. Это я стирала постельное белье, на котором он любил других женщин. Я же готовила еду, которую они ели вместе. И меня же пускали к себе под одеяло, как изголодавшуюся по ласке хозяина собаку. Преданную собаку, готовую на все ради того, чтобы ее ласково потрепали по морде…

Но в один прекрасный день все кончилось. Однажды ранним утром, когда я взглянула на портрет, я вдруг поняла, что моей сестры давно нет. И что она последние годы живет лишь в моем сердце. Тогда я увидела перед собой обыкновенный портрет в рамке, с которого мне улыбалась похожая на мою сестру девушка в соломенной шляпке, украшенной зеленой, цвета весенней травы, лентой. На столе теперь стояла только одна чашка. Я решила начать новую жизнь.

Как же не вовремя он мне тогда позвонил…»

Фотографа звали Валентин. Так сказали Александру на следующее утро в парке женщины-мороженщицы, которые видели его каждый день и у которых он постоянно менял деньги. Обе женщины отзывались о фотографе хорошо, считали его трудягой и честным парнем. Он целыми днями торчал на самом солнцепеке, фотографируя детишек, а в минуты затишья дремал в тени на скамейке, обнявшись со своим плюшевым зверем. Слушая их, Александр вспомнил тот самый памятный день, когда он впервые здесь познакомился с Верой. Да, ведь он тоже какое-то время наблюдал за этим фотографом и даже успел подумать о том, что как это, наверное, унизительно – вот так каждый день зазывать к себе клиентов, улыбаться им, усаживать детей на скамейку и уговаривать их улыбнуться. Ладно, дети, куда сложнее с родителями, которым за один снимок придется выложить кругленькую сумму. Да, теперь он и сам вспомнил этого невысокого плотного мужчину лет тридцати с небольшим в потертых джинсах, клетчатой толстой рубашке и красном вязаном жилете. Еще на нем были очки. Симпатичный фотограф, окруженный игрушками… Стоп. Почему игрушками? У него была только одна игрушка. Огромный плюшевый слон. Он был очень чистый и пушистый. Дети, которых он усаживал перед объективом, трогали его за хобот и что-то говорили, обращаясь к доброму дяде в очках. Наверное, они спрашивали, зачем слону такой длинный нос. Все эти зрительные картинки из того памятного дня всплыли неожиданно, как и появившиеся тотчас в памяти снимки с Верой и Нагаевым. Да только там дети были сняты не с розовым слоном, а с зеленым, красивого изумрудного цвета крокодилом. Точно! Он словно сейчас видит перед собой веселую девчушку, обнимающую это зеленое чудище. Надо бы спросить фотографа, сколько игрушек он носит с собой в парк. Спрашивается, зачем ему несколько игрушек, когда дети-то все разные и каждый снимок можно было бы сделать с одним плюшевым зверем…Фотограф не фальшивый, настоящий, у него при себе имелась огромная пачка снимков, а в коридоре он оставил большую коробку с плюшевыми игрушками. Да и сам я вспомнил, что видел его в парке. Так что с фотографом все в порядке… Котельников мог ошибиться, и в коробке могла быть всего лишь одна, большая игрушка. Но так ли это важно?

Он прождал в парке до пяти часов. Пообедал в два часа в кафе, подремал на солнышке, сидя на скамейке, но фотограф так и не пришел. Обычно, по словам мороженщиц, Валентин приходил часов в десять. А если шел дождь, то не приходил вовсе. Сейчас же было тепло, вовсю светило солнце, и парк постепенно наполнялся визжащей детворой. Было самое время работать…

Александр, ругая себя, что убил попусту столько времени вместо того, чтобы навестить Веру, поехал на Большую Казачью, где жил Валентин Рыхлов. Он без труда нашел нужный дом, обошел его, поскольку подъезды располагались со стороны внутреннего двора, и понял, что опоздал. У одного из подъездов стояли милицейские машины, у крыльца столпились люди, и он понял, что фотографа уже нет в живых. Он почувствовал это. Теперь ему никто не скажет, сколько плюшевых игрушек было у Валентина Рыхлова и когда именно, в каких числах какого месяца и, главное, года был сделан снимок с Нагаевым.

Он все же поднялся на пятый этаж, где находилась квартира фотографа, и сказал дежурившему у дверей милиционеру, чтобы тот вызвал Котельникова. Он был уверен, что Сергей здесь. Но на его просьбу не откликнулись, и он довольно долго простоял на лестнице в ожидании, когда же Котельников, если он здесь, выйдет. Но вместо него из квартиры вышли люди с носилками, на которых лежало прикрытое простыней тело. Простыня была такая белая, вся в заутюженных прямоугольных складках, что Александр решил, что фотограф был женат и что это его жена накануне гладила постельное белье и вот эту простыню. Разве могла она предположить, как именно эта простыня будет использована? Что через несколько дней на ней проступят пятна свежей крови ее мужа…

Александр спустился вниз и уже через пару минут был полностью информирован местными зеваками о том, что же здесь произошло. «Фотографа застрелили…» «Собрался на работу, а его – выстрелом в упор…» «…Прямо на пороге квартиры…» «С утра труп лежал на лестничной площадке, пятый этаж, туда редко кто поднимается, а жена ушла в семь утра…» «Вернулась и нашла мужа с простреленной головой… Кровищи-то вытекло! Ее на „Скорой“ увезли… С сердцем сделалось плохо».

И тут из подъезда вышел Котельников. Он сразу заметил Мещанинова и сам направился к нему.

– Жалко парня. Думаю, что он здесь вообще ни при чем. Ведь это, кажется, ты звонил мне ночью, справлялся о нем, спрашивал его адрес? – хмуро проговорил он, глядя куда-то мимо Александра, и тот так и не понял, говорит он это всерьез или так мрачно шутит. Получалось, что он как бы намекает на то, что Александр ночью узнал адрес фотографа, а уже утром его застрелили.

• Предыдущая
• 25/36
• Следующая