Гнев Гефеста (Приключенческая повесть) - Черных Иван Васильевич - Страница 38

Прошли несколько шагов молча. Веденин вспомнил, что жена может сегодня позвонить, а значит, может позвонить и жена Измайлова, попросил:

— Пожалуйста, ничего не сообщайте Галине Георгиевне о случившемся.

— Что вы, что вы. Разве я не понимаю, — торопливо и виновато стал заверять Измайлов. — Пусть спокойно отдыхают, лечатся. — Он и шел как-то виновато, бочком, чуть приотстав, не смея глянуть в глаза Веденину. Может, уже написал жене? Вряд ли. Некогда было. Тогда почему же он чувствует себя таким виноватым? Может, не виноватым, а таким же подавленным, как Веденин? Возможно. Но, кажется, ему что-то известно и он боится, что Веденин спросит, а раскрыть тайну он не имеет права. Возможно и такое…

Они поднялись по лестнице на третий этаж к квартире Арефьева. Никто им не встретился, и нигде не слышалось ни единого звука, словно здесь никто не жил. Неужели кто-то уже сообщил? Вряд ли. Никто добровольно такую миссию на себя брать не захочет.

Веденин постоял у двери и нажал на кнопку звонка. Квартира сразу ожила: что-то загремело — похоже, упала детская пластмассовая игрушка, — и раздался радостный детский возглас: «Мамочка! Папа пришел, папа пришел!»

А у Веденина холодный пот выступил на лбу и ноги обмякли, стали чужими и непослушными: он еще не знал, как невыносимо тяжело и больно слышать радостный, полный надежды и веры детский голосок, который ему предстояло оборвать убийственным сообщением.

Послышались торопливые (тоже радостные) твердые шаги. Веденин протолкнул куда-то внутрь застрявший в горле ком, смахнул со лба тыльной стороной ладони холодную испарину.

Дверь открылась, в проеме стояла с сияющей улыбкой на лице Дина. На ней был цветастый халат — такие Веденин видел в японских календарях, — черные густые волосы уложены короной на голове, что делало ее похожей на японку, губы чуть подкрашены — она ждала мужа.

Их визит ее не удивил, а огорчил — такое бывало уже не раз, — и она, поздоровавшись, шире раскрыла дверь, приглашая их войти.

— Ага, пришли снова сообщить, что он задерживается, — сказала она чуть насмешливо. Но, не получив ответа, резко обернулась и все поняла. Веденин с ужасом смотрел, как меняется ее лицо, из нежного цветуще-розоватого становится серым, синим, землистым. Глаза широко раскрылись, и в них замерли страх и недоверие; с губ будто слетела краска, и они тоже стали синими, искривленными неутешным горем. — Нет, нет, — еле слышно прошептала она и стала валиться. Веденин вовремя подхватил ее на руки. Измайлов поспешил на помощь, и они, сопровождаемые разрывающим душу криком Любаши: «Мамочка, мамочка!» — понесли ее на кровать.

Измайлов сделал Дине укол, а Веденин, прижав к себе Любашу, успокаивал ее как мог: говорил, что маме сейчас станет лучше, что она просто устала, полежит и все пройдет.

На крик Любаши прибежали соседи, жены подполковника Грибова и майора Свиридова. Ведении попросил увести девочку.

Арефьева лежала какое-то время без движения, не открывая глаз, и казалась безжизненной. Но вот землистый цвет лица стал блекнуть, на щеках, на подбородке и около глаз появилась бледнота; кожа постепенно приняла прежний вид. Дина открыла глаза и тяжело застонала.

Вошла Грибова, уводившая Любашу, и спросила у Измайлова:

— Вам помочь, Марат Владимирович?

— Да, — кивнул Измайлов. — Посидите с ней. Вы, Юрий Григорьевич, можете идти.

Он так и не поднял глаз на Веденина.

На улице бесновался ветер, выл, гремел, гнал по небу набухшие влагой облака, цепляющиеся косматыми гривами за крыши домов. Улицы словно вымерли. Веденин стоял, не зная, куда идти, куда убежать от свалившегося на него горя. Еще никогда он не чувствовал себя таким раздавленным и одиноким.

Ясноград. 8 октября 1988 г.

Петриченкову было яснее ясного, из-за чего произошла катастрофа, кто в ней виноват и к чему клонит Гусаров, советуя ему еще раз все взвесить, перепроверить и не торопиться с выводами: по его настроению видно, что он и на этот раз хочет списать все за счет погибшего: испытанный метод начальство ублажить и подчиненным, то бишь сотрудникам научно-исследовательского центра, потрафить — и волки сыты, и овцы целы. А мертвому все равно, мертвые сраму не имут. А он, Петриченков, хотел истины. И торопился не только потому, что хотел обставить Гусарова, а и чтобы не дать ему возможности наскрести здесь фактов и улик в свою пользу.

Скоросветов на многое открыл глаза Петриченкову: кто покровительствует Веденину, как бился Юный Гефест более трех лет над созданием «Фортуны», как не ладилось у него и сколько времени потратил он, отыскивая причину вращения катапульты.

Петриченков ничего утаивать и скрывать не станет, и пусть шеф не обижается: он благодарен ему за то, что взял в службу безопасности полетов, научил раскрывать самые замысловатые происшествия, но идти у него на поводу не станет: правда должна восторжествовать. А если после этого Гусарова на пенсию отправят, такова диалектика — уступи дорогу более сильному, более достойному.

Гусаров, разумеется, свою должность без боя не отдаст, и следует ожидать самых неожиданных каверз, но и Петриченков не лыком шит, кое-что приготовил в свою защиту — такие выложит факты и документы, против которых никакой авторитет не устоит.

Он полистал собранный материал: заключение по катапульте Арефьева, анализ телескопических труб, распоряжение Веденина о посылке Скоросветова на завод для личного контроля за изготовлением новых труб… А вот записи после заключительного эксперимента, в которых утверждается, что прежнее усиление вращения катапульты происходило из-за дефекта замка притяга ног…

Прав Скоросветов — какому же из них верить?

Вполне допустимо, что Веденин так и не разобрался в истинной причине вращения кресла…

Что могут противопоставить Гусаров и Веденин? Испытания на стенде и с манекеном?.. Они не убедительны, их опровергает катастрофа.

Болезнь Арефьева накануне?.. Это серьезнее. Но если верить врачам, допустившим Арефьева без ограничений к испытательской работе, надо проверить их заключение о причине гибели…

Веденин вряд ли найдет другие аргументы: похоже, он в шоковом состоянии и скоро из него не выйдет. А вот Гусаров… хитрющая старая лиса, от него можно ожидать всякое. Тем хуже сделает себе: у Петриченкова все козырные карты, и он постарается развенчать былую славу Рентгена. Пора, пора старику на пенсию. А если ему, Петриченкову, доверят этот пост, он наведет порядок в службе безопасности полетов, не будет валить вину на погибших — живых, живых виновников привлечет к ответу: только суровое наказание заставит людей более ответственно относиться к делу.

Гроб с телом Арефьева установили в Доме офицеров, и с утра потянулись туда люди, те, кто работал с ним или знал его, — испытатели и инженеры, их жены, дети; немало приходило и тех, кто никогда его не видел, но услышал о случившемся.

Ранее Веденину доводилось участвовать в похоронах, но то было совсем другое, он не испытывал такого гнетущего состояния, совесть его не мучила. Теперь же он хоронил лучшего своего помощника и друга, к гибели которого волею судьбы и рока был причастен. Боль души усиливали взгляды и шушуканья приходивших проститься с телом или просто поглазеть, выражавших осуждение, неприязнь, а может, и презрение.

Испытатель Свиридов, отношения с которым у Веденина были сложные, натянутые — Веденин считал его малоспособным и потому мало ему доверял, — когда Веденин произнес траурную речь, сказал своему дружку так, чтобы услышал и он: «Пойдем отсюда, коллега; здесь вначале убьют, а потом говорят жалостливые слова».

Веденин проглотил и эту горькую пилюлю. Надо пройти все. Он стоял и в почетном карауле, и нес гроб, и ехал потом рядом с Диной, за день превратившейся из красавицы в старуху. Он все выдержал и вытерпел — и осуждающие взгляды, и злые, похожие на змеиное шипение шепоты, и раскаяние в том, что променял летное дело на изобретательское. За эти четверо суток, прошедшие с момента гибели Арефьева, он многое передумал, пережил и прочувствовал. И он устал. Очень устал. Временами ему по-прежнему казалось, что это все еще продолжается кошмарный сон, и он с нетерпением ждал, когда же он кончится.