Гнев Гефеста (Приключенческая повесть) - Черных Иван Васильевич - Страница 31

Утром она сказала неласково, но, как мне показалось, незлобиво и без раскаяния:

— Добился своего. А обо мне подумал?

Я пожал плечами и спросил:

— Вечером встретимся?

— Приходи, если хочешь…

…Когда наша группа уезжала в Москву, Тоня пришла меня проводить. Лицо у нее было грустное.

— Не знаю, что мне теперь делать, — сказала она, когда нам никто не мешал, и стыдливо опустила глаза. — Кажется, у нас будет ребенок.

А я даже не подумал о последствиях.

— Это точно? — вырвалось у меня. Тоня не обиделась, пожала плечами.

— Если отец узнает…

Об этом я тоже не подумал, а следовало. Отец и мать Тони привечали меня как сына, а я напакостил и укатил. Нет, они не должны считать меня подлецом.

— Поедем со мной, — предложил я.

— Куда? Ты сам живешь в общежитии.

— Меня направляют работать в Ясноград. Годик-полтора перебьемся, а там квартиру дадут.

— Надо поговорить с родителями, просто так они не отпустят.

— Не просто — как к мужу.

— Хорошо, я приеду, когда ты защитишь диплом.

А в Москве меня ждало письмо от Ольги. Разрываю конверт, разворачиваю исписанные красивым ровным почерком тетрадные листы; в груди защемило. Ольга подробно описывала встречу с родственниками, с земляками, впечатления от первых уроков, восторгалась какой-то Наташей из 5-го «Б», которая обладает феноменальной памятью, читает наизусть «Евгения Онегина» и «Анну Снегину» и сама уже пишет стихи. О школьном друге и коллеге она не обмолвилась ни словом. Лишь в конце письма, как бы между прочим, сообщала: «Друзей у меня здесь много, но без тебя все равно скучно и грустно, и я жду не дождусь, когда мы встретимся. Целую много, много раз. Твоя Ольга».

И бумага выдержала эту ложь!

У меня горело лицо, горели пальцы рук, державшие листы, исписанные аккуратным почерком без единой помарки и ошибки, словно она писала не письмо, а сочинение. Я порвал письмо и тут же настрочил ответ. Коротко, откровенно и ясно: мне теперь скучать не приходится, потому что женился, что диплом почти закончил, что жена моя — коллега по профессии и мы скоро будем работать вместе в летно-испытательном центре. И ни слова о поездке в Таловую, о встрече с инвалидом, открывшим мне ее тайну. Пусть не обольщается мыслью, что она сделала выбор. Пока она гадала, кому отдать предпочтение (только этим объяснялся ее обман), выбор сделал я. И не моя печаль, сожалеть она будет или облегченно вздохнет.

Тоня приехала через два месяца.

Меня как спортсмена-парашютиста после окончания института вместе с Игорем Арефьевым призвали в армию и направили в летно-испытательный центр под начало Веденина и Скоросветова.

Семейная жизнь не заладилась сразу же. То, на что я раньше не обращал внимания — властолюбие жены, — теперь постоянно угнетало меня, выводило из себя. Ко всему, Антонина оказалась эгоистичной, расчетливой и жестокой.

— Пока у нас не будет собственной квартиры (мы снимали небольшую комнатенку), о детях и думать не стану, — категорично заявила она.

Особенно отношения обострились после приезда тещи.

— Разве о таком для тебя счастье я мечтала? — причитала мать. — Жить в чужом углу, в тесноте и недостатках. Мы не можем допустить, чтобы наша единственная дочь скиталась по чужим углам. Завтра я напишу отцу — он привезет денег…

Через год мы переехали в двухкомнатную кооперативную квартиру. Но это еще более разделило нас, внесло отчуждение. Антонина при малейшем поводе напоминала мне о благодетельстве родителей, бесконечно жаловалась на нехватку денег, требуя, чтобы я отдавал все до копейки. Себе же ни в чем не отказывала — любила вкусно поесть и красиво одеться. За два года она раздобрела, щеки налились румянцем, делая ее еще красивее. Друзья говорили о ней: «У тебя жена — сущее золото».

Я тоже иногда называл ее «мое золотце», и она, зная, какой смысл я вкладываю в это слово, сверкала глазами-молниями и в один миг превращалась в злую психопатку.

Я стал позже возвращаться домой, махнул рукой на ее пристрастие к «дефициту», к тому, что наша квартира с мельхиорами и хрустальными сервизами, с мебелью модерн превратилась в музей, где ни до чего нельзя было дотронуться и из-за чего у нас перестали бывать друзья, — я смирился с этим. Но смириться с тем, что она ни во что не ставила мою профессию и меня самого, было не под силу. Она знала, что каждый испытательный прыжок — это предельное напряжение нервов, игра со смертью, но ни разу не спросила, как прошло испытание, трудно ли было, ни разу не сказала в путь доброго слова. А когда я однажды завел разговор, не перейти ли в инженеры, она с насмешкой заметила:

— Если твои ноги устали и ты хочешь заставить работать голову… Только жаль, слишком разно оценивают их труд…

За три года совместной жизни я хорошо узнал свою жену: она была неглупой и хитрой женщиной, умела скрывать истинные намерения, однако жадность выдавала все ее ухищрения.

Но я терпел. Мужественно, безропотно. До того случая, когда меня спеленало стропами…

Тогда я напился во второй раз. А дома меня ждал трамтарарам.

— Убирайся из моей квартиры, — заявила жена.

И я ушел. Сунул в свой дорожный чемодан, с каким улетал на полигон, бритвенный прибор, мыло, зубную щетку и оставил сверкающую хрусталями и мельхиора-ми квартиру. Навсегда.

А некоторое время спустя вдруг приехала Ольга. И выяснилось, что подсевший ко мне на станции Таловая инвалид был не кто иной, как отец Александра Лободы, школьного друга Ольги. Когда я сказал, к кому еду, он сразу смекнул, кто я: в деревне секретов не водят, и о том, что у Ольги есть друг в Москве, он слышал от сына. Вот старик и смекнул, как помочь своему чаду избавиться от опасного соперника. Ольга, получив мое письмо, поплакала, покручинилась и, назло изменнику, согласилась стать женой Александра. Но жизнь у них тоже не сложилась.

…Облака разорвались, и в салон брызнуло яркое южное солнце. Внизу виднелись горы с покрытыми снегом вершинами, а через несколько минут впереди показалось море, синее, как небо, с чуть заметной черточкой у горизонта.

Самолет пошел на посадку.

Оля поджидала в аэропорту. Ей удалось снять номер в гостинице, и мы нашу встречу и мой отпуск отметили в шикарном ресторане. Два дня мы блаженствовали, впервые я чувствовал себя легко и свободно и спал крепким сном измученного тяжелой работой человека. А на третий под утро мне приснился страшный сон, будто я падаю с раскрытым парашютом, который почему-то не держал меня, а стремительно несся к земле, словно полотно было лишь видимое, нереальное.

А вокруг меня кружил Игорь и назидательно повторял: «Ты предал нашу дружбу, поступился совестью, и вот к чему это привело». Я хотел возразить, сказать что-то в оправдание, но слова застревали в горле.

— Ты тоже разобьешься! — все же крикнул я.

Игорь усмехнулся:

— Возможно. Но я все-таки довел дело до конца. А ты струсил, утаил от меня главное.

— Несчастный интеллигентик! — разозлился я и поддал друга ногой. Но нога вдруг попала в стропы, ее закрутило и дернуло так, что я проснулся от боли. Потрогал ее у бедра — боль не утихала. И я вдруг вспомнил! Ногу дернуло там, в небе, в момент испытания «Фортуны». Видимо, не сработал фиксатор, нога вышла за габариты кресла, вот ее и рвануло. Я мгновенно среагировал… То же могло произойти и у Игоря, когда его вращало. А на кинопленку этот момент не попал из-за того, что нога была затенена. Вот почему при катапультировании с манекеном никакого вращения не было — ноги манекена закрепляли наглухо. Вот отчего у меня на душе было муторно — такой провал в памяти! Из-за перенапряжения или… Какая теперь разница…

Завтра Игорь должен лететь на заключительный эксперимент, за два звука… Как же быть? Удар будет сильнее вдвое… Надо немедленно сообщить Веденину, Скоросветову…

При воспоминании о временно исполняющем обязанности начальника летно-испытательной станции на душе стало муторно, как тогда, после приземления. И я понял почему: он засыпал меня льстивыми словами, не давая собраться с мыслями — закрыл рот премиальными и обещанным орденом. А попробуй теперь объяснить…