И снова про войну (Рассказы и повесть) - Зеленин Андрей Сергеевич - Страница 18

— Мы не торопимся, — сказала Лиля.

— До вечера времени — хоть отбавляй! — поддержал сестру Игорь.

И Григорий Николаевич сдался.

— Было мне шестнадцать лет, когда началась Великая Отечественная война, — начал свой рассказ ветеран. — Жил я в деревне и работал в колхозе. Тогда школы со средним образованием не везде были. У нас, например, на несколько деревень одна семилетка имелась. Семь классов, и всё. Дальше — колхоз. Редко кто умудрялся десять классов образование получить. Ну и вот. Как сказал я уже, год рождения у меня — одна тысяча девятьсот двадцать пятый. В одна тысяча девятьсот тридцать девятом году, летом, стал я конюхом. С лошадьми, то есть, работал. Тракторов немного в колхозе было, а по лугам заливным никакой транспорт кроме лошадей не ходил. А трава на тех лугах была! — Григорий Николаевич даже головой запокачивал от нахлынувших воспоминаний. — В общем, на тех травах с тех лугов все наши коровушки колхозные без забот круглый год жили. Да и соседним колхозам перепадало.

Год Григорий Николаевич проработал конюхом. Потом стал бригадиром. А осенью тысяча девятьсот сорок первого, после трёх месяцев войны, когда в деревне из мужского населения осталось всего ничего, назначили молодого шестнадцатилетнего парня заведующим фермой.

— Всё для фронта тогда было, всё для победы, — грустно рассказывал Григорий Николаевич. — Я на своей ферме с утра до ночи пропадал. И за заведующего был, и за электрика, и за конюха. Мужиков-то уже не хватало. Ну а как семнадцать стукнуло, в тысяча девятьсот сорок втором году, пошёл я в военкомат и заявление принёс. Добровольцем. На фронт.

— А разве в семнадцать лет в армию берут? — удивилась Лиля. — По-моему, с восемнадцати!

— Ох, красавица! — вздохнул Григорий Николаевич. — В ту войну в тринадцать лет рабочими становились. Некоторые в шестнадцать лет опытными воинами уже считались.

— Значит, взяли вас в армию? — поторопил с продолжением рассказа Игорь.

Юрик сидел молча, переживая за старика.

— В армию меня взяли, — продолжил Григорий Николаевич. — Только ни в танкисты, ни на флот, как я мечтал. Стал я обыкновенным ездовым.

— А как же вы тогда Звезду Героя получили? — удивился Игорь. — Разве ездовые воевали? Они же только подвезти-увезти!

— Если бы только подвезти-увезти! Частенько и за винтовку браться приходилось. Вместе с пехотой воевал. И вот однажды что вышло…

Во время одной из бомбёжек остался Григорий Николаевич без своего транспортного средства. Коня по кличке Верный настиг осколок вражеской бомбы. Да и не только у Григория Николаевича такое несчастье приключилось. Да кроме того из всего транспортного взвода, из шестнадцати человек, в живых осталось всего семеро. На семерых три коня да четыре повозки. А с передовой тем временем боец раненый ползёт: немцы оборону прорвали! В окопах — живых никого не осталось.

Взглянули ездовые друг на друга. Молча. Без слов. Семь человек. Дядя Ваня Мокроусов, дед шестидесяти лет. Николай Бойко, колхозник, отец девятерых детей. Василий Петрович по фамилии Архипов, инвалид-сердечник, которого врачи в тылу оставляли, да сам он ни за что там не остался. Опанас Верёвка — украинец, солдат-пехотинец бывший, контуженный ещё в сорок первом. Леонтий Абрамович, кандидат искусствоведения, очкарик из Ленинграда. Старшина их взвода, пятидесяти трёх годков, вечно хмурый Иван Алексеевич, у которого немцы в Белоруссии всю семью — родителей, жену, дочь и двух внуков — в избе закрыли да живьём сожгли. И Григорий — мать в деревне одна-одинёшенька осталась.

Взглянули ездовые друг на друга. Молча. Без слов. И — бегом. Не назад. Вперёд. С винтовками. Туда, где танки фашистские гусеницами кровавыми мёртвые окопы давят.

Три танка. Семь ездовых против них.

Три пушки на танках да пулемёты, и боеприпасов для них — не меряно. Семь винтовок да по пять патронов на каждую винтовочку против врага.

Целый батальон вражеской пехоты за танками идёт. Никого за ездовыми кроме погибших товарищей не осталось.

Легли на землю горячую, огнём вражьим выжженную дядя Ваня Мокроусов, Николай Бойко, Леонтий Абрамович да Григорий и стали по пехоте стрелять — от танков отсекать, чтобы не помешали Василию Петровичу Архипову, Опанасу Верёвке да Ивану Алексеевичу. А те, втроём, подобрали в уцелевшей траншее по гранате — каждый! И — ползком. Ползком! Ползком!!! На танки.

И первым поднялся Иван Алексеевич. Во весь рост. И бросил гранату.

И грохнуло так, что зазвенело в ушах у Григория.

— Есть один! — закричал радостно Леонтий Абрамович, приподнялся от земли на мгновение и ткнулся лицом в приклад своей винтовки.

Треснуло стёклышко на очках ленинградца, и кровь из смертельной раны, будто нехотя, испачкала лицо ездового.

Следом за Иваном Алексеевичем поднялся над землёй Опанас Верёвка. Замахнулся гранатой на немецкий танк, а бросить — не успел. Пулемётчик немецкий из танка длинной очередью сразил ездового. И Ивана Алексеевича, что к Опанасу за гранатой кинулся, другой очередью сразил фашист.

А потом выстрелил этот второй — уцелевший — танк. Из пушки.

И накрыло волной осколков дядю Ваню Мокроусова. Рвануло на его спине гимнастёрку в нескольких местах, красным от крови и чёрным от земли — до смерти, и не стало дяди Вани.

А у Василия Петровича Архипова вдруг сердце прихватило. Схватился он за грудь, воздух, пронизанный свистом пуль, широко раскрытым ртом хотел глотнуть и не смог.

Увидел это Григорий, вскочил и бросился к Василию Петровичу. На помощь. Добежал почти, когда — вдруг! — словно палкой ударило по ногам! Упал рядом с Архиповым.

То пулемётчик из танка постарался. А сам танк на Григория двинулся: гусеницами гремит, пушкой, словно носом-хоботом длинным водит, ищет-нюхает. И пулемёт не смолкает. Да только все пули телу Василия Петровича достаются; прикрыл мёртвый ездовой раненого Григория.

И дождался сам Григорий! Гранату, что не смог Василий Петрович использовать так, как надо, взял и под гусеницу махине вражеской — ба-бах!

Жалко, не видел Григорий, как горел подбитый им танк, как убил Николай Бойко выскочившего на броню танкиста в чёрном комбинезоне. Рвануло рядом с Григорием. Подбросило чуть ли не в небо, да на землю так же неласково опустило.

И шёл третий танк к лежащему без сознания Григорию. И бежал наперерез танку Николай Бойко и падал, сражённый пулями.

А когда открыл Григорий глаза, то увидел рядом с собой Ивана Алексеевича. Сражённого очередью вместе с Опанасом Верёвкой.

Держал Иван Алексеевич в руках гранату Опанаса, глядел на приближающийся танк, и столько смертельной ненависти и тоски было в глазах старшины, что испугался Григорий: уже убитый человек пытался подняться навстречу смерти. Уже убитый человек добрался до Григория и смог вернуть его к жизни, чтобы он, Григорий, взял из мёртвых рук гранату и подорвал ею последний немецкий танк.

…Наступал от дальней рощи резерв стрелковой дивизии, собранный лично комдивом из тыловиков: сапожников, парикмахеров, поваров. И бежали в паническом страхе солдаты отборной фашистской части. И горел третий танк, перед которым лежали недвижимо Иван Алексеевич и Григорий.

Не смогли пройти фашисты там, где приняли последний бой против трёх танков и пехотного батальона из шестисот с лишним человек семеро ездовых с винтовками.

Семь ездовых: дядя Ваня Мокроусов, дед шестидесяти лет. Николай Бойко, колхозник, отец девятерых детей. Василий Петрович по фамилии Архипов, инвалид-сердечник, которого врачи в тылу оставляли, да сам он ни за что там не остался. Опанас Верёвка — украинец, солдат-пехотинец бывший, контуженный ещё в сорок первом. Леонтий Абрамович, кандидат искусствоведения, очкарик из Ленинграда. Старшина взвода, пятидесяти трёх годков, вечно хмурый Иван Алексеевич, у которого немцы в Белоруссии всю семью — родителей, жену, дочь и двух внуков — в избе закрыли да живьём сожгли. И Григорий — мать в деревне одна-одинёшенька осталась.

Потрясённые сидели ребята — Игорь, Лиля, Юрик — и смотрели, и не верили своим глазам: по щекам Григория Николаевича текли самые настоящие слёзы. И падали слёзы на стол, оставляя на чистой белой скатерти мокрые пятна.