Чужое - Данихнов Владимир Борисович - Страница 80

• Предыдущая
• 80/83
• Следующая

Хрустели, собираясь в одно, кости; капала на землю и смешивалась с горячей пылью кровь, вываливались, дымясь, лишние куски плоти.

А потом мы поднялись.

Все вместе.

Конь Бледный застыл в воздухе над нами, разглядывая старенький магнитофон, который Линк держал в руках.

– Забирай… – прошептал Коди, протягивая ему дискретный артефакт.

Конь Бледный глядел на артефакт, не отрываясь; водил уродливым рылом из стороны в сторону, а из глаз его текли и примерзали к белой шерстке слезы.

– Забирай, – повторил Коди угрюмо.

– Мы знаем, для тебя это важно, – сказала Саша и рассмеялась переливчатым своим смехом, закружилась на одном месте и топнула ножкой, поднимая пыль.

– Это твое! – крикнул Линк. – Это подарок… от Рыжика.

Конь Бледный раззявил пасть и наклонился к Коди-Линку-Саше; пахнуло колючим холодом, задрожали, разговаривая сотней несмелых голосов, машины. Чудовище схватило магнитофон за ручку и приподняло его. Посмотрело на нас в последний раз, взмахнуло крыльями и взмыло в фисташково-серое небо навстречу загаженному смогом солнцу.

– Там могла оказаться Лика, – сказал Коди. – Я должен вернуться на свалку. Найти новый магнитофон. Записать.

Линк сомневался. Линк разрывался на части – он хотел снова быть дискретным, чтобы обнять Сашу, чтобы сказать ей, как сильно он…

А Саша была голодна. Она, весело пританцовывая, подбирала с дороги куски мяса и комки слипшейся с пылью крови и съедала их. Насытившись, Саша развернулась и побежала, петляя между машинами. Она надеялась поскорее возвратиться в город, чтобы умолять Епископа простить ее грехи, чтобы показать, что она преодолела страх и приобщилась к непрерывности.

Она шла, ни в чем не сомневаясь, а Линк скрежетал зубами и не знал, что делать – у него не получалось управлять телом. Коди куда-то пропал. Может быть, он решил оставить их наедине, а, может, ушел в те далекие непрерывные края, где живет теперь Лика, Утер и многие-многие другие.

– Салли! Салли! Паук передумал есть твои ноги, но он нашел твою душу! Салли! Паук хочет съесть твою душу!

Говоришь, души нет?

Тогда… тогда тебе не о чем беспокоиться, Салли. Пауку больше нечего есть.

Лизонька забыла важное слово. Вернее, слово, может, было и не важное, и совсем даже ненужное, но в этот самый момент она хотела употребить его, и – на тебе! – запамятовала.

До этого Лиза вертелась перед зеркалом как юла, красила губы и цепляла на шею бусы: стеклянные, янтарные, с нанизанными на веревочку миниатюрными полешками. И все время произносила это самое слово. Потом громко, на весь подъезд, матюгнулся прораб, живший двумя этажами ниже, Лизонька вздрогнула и забыла слово.

Она показывала себе язык, стояла, уткнувшись лбом в зеркало, но слово не вспоминалось, и, кажется, забывалось еще крепче. Раздосадованная Лиза топнула ногой, нацепила на шею противную веревочку, на которой болталась половинка пластмассового сердечка, и сказала отражению:

– Вот тебе, забывака! Теперь ходи целый день с половиной пластмассового сердца!

Отражение повторило за ней слово в слово, и Лизонька, нахмурившись, проплыла на кухню. Именно проплыла, потому что воздух в комнате из-за постоянной жары был горячий, плотный и наполненный влагой. Собиралась гроза. Впрочем, собиралась-то она, собиралась, но никак не могла пролиться дождем, вот уже третий день.

На кухне Лиза выпила теплого лимонада, прополоскала им горло и выплюнула большую часть в раковину, забитую грязными тарелками. Решила съездить к подружке. Вышла из квартиры, заперла дверь на два замка и вызвала лифт. Лифт ехал скрипя, с натугой, как старец, который знает, что должен помереть на днях и мечтает об этом, но с упорством мученика ходит в поликлинику и лечится.

Синие двери отворились, и Лизонька вошла в кабинку. Пока лифт ехал вниз, она теребила сердечко и вспоминала мерзкого Сашку, и до того были неприятны ей эти воспоминания, что она никак не могла от них отделаться; образы липли к Лизе как пчелы или, например, мухи.

На восьмом этаже лифт остановился и впустил в свое старческое чрево того самого прораба, что любил материться на восход. Прораб был толстый, такой толстый, что когда он вошел в кабинку, Лизоньке почудилось, будто ее со всех сторон обложило топленым жиром. Ей показалось, будто жир проник в ее ноздри и уши, и затек даже под майку. От прораба пахло махоркой, и он сипло дышал, упершись ладонями в стенку позади Лизы. Он внимательно смотрел на нежное Лизино личико, отчего она смущалась и краснела.

– Вниз? – спросил прораб хрипло.

– Да, на первый этаж, – прошептала Лизонька.

– Да, на первый этаж, – после паузы повторил прораб, занес раздувшийся от жира палец над кнопкой и замер.

– Вниз… – обреченно сказала Лиза, и прораб нажал на кнопку.

Они приехали на первый этаж, двери отворились, но прораб не спешил выходить и не давал выйти Лизе. Он обтекал ее, вжимал в стену и говорил, выдыхая слова вместе с тяжелым смрадом:

– Ты, Лизавета, будь осторожнее. У меня, знаешь ли, есть предчувствие, что ты сегодня сядешь не в тот автобус. А мои предчувствия, чтоб ты знала, редко меня обманывают. Вчера я предсказал рабочему Тимофею, что он упадет с балки в пьяном угаре. И что же? Мы с ним допились до угара и забрались на ту самую балку. Я выстоял, а он упал. Так-то, Лизавета.

Лиза, как запомнила, повторила эту фразу, робко улыбнулась прорабу и сказала: я поняла!

Прораб пробормотал «я поняла!» в ответ и пропустил ее. Лизонька, стуча каблучками по бетону, выбежала из подъезда и немедля забыла о пренеприятном происшествии. Новые заботы появились. Первой заботой стала неимоверная духота, которая спускалась к Лизе с покрытого тучками неба, а также поднималась от пышущего жаром асфальта. Второй заботой стал прыщавый парнишка по кличке Коржик, который с первого класса души не чаял в Лизоньке. Он стоял у синего ларечка и, с заботой поглядывая на дерущихся дворняг, потягивал пиво. Увидев объект своих любовных устремлений, Коржик в два глотка допил хмельной напиток и вразвалочку, сунув большие пальцы рук в задние карманы джинсов (по-модному, по-столичному!), пошел к ней. «Вот оно, мое проклятье», – мрачно подумала Лизонька и быстрее застучала каблучками по асфальту, но мерзкий Коржик догнал ее и приноровился к ее шагу.

– Лизка, – сказал Коржик, нахально улыбаясь, – а я вступил в клуб модернистов!

– Лизка, – обреченно повторила она, мечтая, чтобы уши ее нечаянно отвалились, и она перестала слышать бред Коржика, – а я вступил…

– Погоди-погоди! – перебил ее противный Коржик. – Эти повторы – это предрассудки, с которыми ты, Лиза, должна бороться! Ты должна победить их в себе! Какой-то пророк пару тысяч лет назад сказал, будто люди в мире начнут пропадать из-за того, что разучатся слушать друг друга – и что? Пророк даже не знал об автобусах! Почему ты решила, что пропадают именно те автобусы, где сидят люди, которые не слушают друг друга? Я, модернист, скажу почему! Тебе промыли мозги церковники!

– Я ничего не решала! – закричала взбешенная Лизонька и побежала от растерянного Коржика прямиком через парк, расталкивая степенно гуляющих горожан. Коржик крикнул ей вслед:

– Лиза, приходи сегодня в шесть на собрание клуба модернистов!

Когда прыщавая физиономия Коржика исчезла за поворотом, Лизонька несколько пришла в себя и замедлила шаг. Пот букашками сползал по ее шее, и половинка сердечка липла к коже. Лизонька кляла себя за то, что надела глупое украшение.

Где-то за парковыми кленами кричал репродуктор, и играла музыка. На летней площадке кружили в танце парочки в белом, и были среди танцоров только красивые и стройные женщины, и, что самое главное, красивые и стройные мужчины. «Почему мне такие не попадаются?» – спрашивала себя обреченно Лиза. Она хватала сердечко, злилась на себя за проявленную слабость, и отпускала мерзкую пластмассу.

• Предыдущая
• 80/83
• Следующая