Моногамист (СИ) - Мальцева Виктория Валентиновна - Страница 31

— Да, да, да… — повторяю машинально. — Моника, сейчас мой костюм наставника в стирке, болтается в барабане на максимальных оборотах. Как только достираю его и подсушу, обещаю тут же позвонить… А пока что дай мне спокойно упиваться своими демонами и слабостями, ок?

— Ок, — разочарованно отвечает мне мать больного мальчика.

После двух недель беспробудного бухания, взбучек от Марка, Кристен и Марии я радостно поднимаю руки и окончательно сдаюсь своей слабости под названием «моногамная любовь к женщине».

Боже, как же хочется её увидеть… Один только раз, один единственный раз я посмотрю издалека, даже не выйду из машины, не подойду, не посмею больше лезть в её жизнь… Только бы увидеть… Господи, кажется, я задыхаюсь…

Пьяный покупаю билет, пьяный лезу в самолёт, в полёте само собой трезвею, хотя возможность «набраться» присутствует и здесь тоже, однако в гигантском франкфуртском аэропорту мне нужно быть трезвым, чтобы разобраться с пересадкой, а потом ещё арендовать машину и сесть за руль…

В этот раз арендую белую… Чёрные вызывают у Леры ассоциации, она приучена к моим внезапным появлениям, так что лучше замаскироваться.

Солнечный апрель, Кишинёв уже утопает в зелени, тепле и золотом свете. Сижу третий час у её дома, бухаю виски. Зачем? Затем, что в таком виде точно не посмею показаться ей на глаза — гордость не допустит! А вот трезвый если буду — не доверяю себе, всё может случиться…

Смотрю на своё отражение в зеркале заднего вида и пугаюсь… Вид жуткий… Жутчайший… Мной сейчас можно пугать непослушный детей… Красавчик! Ха-ха! Видели бы меня сейчас все те девки, что так падки на мужскую внешность…

Не сразу понимаю, как своим пьяным взглядом ловлю в зеркале тонкую фигурку в голубой куртке, обмотанную оранжево-малиновой лентой ткани, и в этой ткани что-то спрятано… Спустя немалое время, по мере её приближения, я понимаю, что в ткани ребёнок… И ещё позднее, уже тогда, когда до боли знакомый силуэт равняется с моей машиной, до меня, наконец, доходит, что это ОНА…

Едва успеваю повернуть голову, чтобы выхватить те несколько мгновений, пока она проходит мимо, прямо возле меня… Мы находимся в жалких 20-ти сантиметрах друг от друга, весенний порывистый ветер развивает её волосы и конец малиновой ткани, я вижу профиль того самого лица, шею и голову ребёнка, это темноволосая девочка… Какие-то мгновения, несчастные секунды иллюзорной близости — это всё, что я могу позволить себе сегодня, сейчас, в этой жизни…

В следующей жизни я обязательно найду тебя вовремя, Лера!

Она отходит на приличное расстояние и… внезапно оборачивается, а я замираю… ведь она всё-таки почувствовала меня…

Мне хочется кричать ей, вопить: я здесь! Найди меня! Спаси, я погибаю без тебя, любимая! Прости меня за всё и пожалей, прими в свою жизнь в какой угодно роли, только не отталкивай и не гони…

Но она отворачивается и продолжает идти в свой дом, ведь узнать заросшего небритого мужика в очках, да ещё и сползшего под руль белого мерседеса, практически невозможно, не таким она помнит меня… Что ж, так, наверное, правильно… Пусть хранит в своей памяти то лучшее, что у нас было, где я был успешным и смелым, уверенным в себе, но не этой малодушной тенью, падшей во всех возможных смыслах. Теперь я не только не нужен ей, но и элементарно недостоин. Беги, Лера, беги в свой тёплый дом к своей семье, уноси ноги.

А у меня в голове впервые рождается мысль: «Не хочу жить… Больше совсем ничего не хочу…»

Sleeping At Last — "Saturn"

Возвращение домой показалось мне самым большим проигранным сражением в жизни. Почему именно сейчас? Да потому что надежд не осталось никаких, а вместе с ними умерли и желания. Жизнь потеряла свою привлекательность, краски поблекли, музыка перестала радовать, а запахи и образы возбуждать, осталась лишь пустота. Нет чувств, нет эмоций, нет желаний. А цели, те, что когда-то так влекли, побуждали действовать, вдохновляли свершать, заставляли стремительно двигаться и преодолевать преграды, вдруг превратились в бессмыслицу, в прах.

Я перестал жить, но продолжал существовать в заданных ранее рамках. Однако спустя две недели в моём смартфоне высветилось имя Моника, и лишь тогда я вспомнил о её просьбе встретиться с сыном.

— Да, Моника, у меня в последнее время был полнейший цейтнот по работе… да и в личной жизни тоже. Я встречусь с Джошем на днях, обещаю тебе!

В ответ тишина, потом едва различимый всхлип и голос плачущей матери, разрезающий пространство на мелкие осколки боли для моей и без того уже изрядно потасканной души:

— Уже не нужно, Алекс… Джош умер сегодня ночью…

Этот удар оказался последним и решающим. Вина — очень тяжёлое чувство. Ломающее. Корежащее. Искривляющее. Теперь в мою копилку добавилась ещё одна.

Похороны в дождливый апрельский день я не забуду никогда. Детский размер гроба способен размолоть выдержку даже у самых стойких, а я к таковым не отношусь. Похороны для большинства людей — это чаще всего неизбежная неприятная обязанность и лишь иногда болезненная.

У меня всё не так. Похороны в моей жизни — это всегда тяжёлое испытание, которое я прохожу, собрав всю волю в кулак, и твержу себе одно: «держи себя в руках, ты — мужик, помни об этом». Но чтобы я ни говорил себе, как бы ни настраивался, перед глазами всё равно откат на годы и четыре гроба в просторном зале крематория: два больших и два маленьких. Они закрыты, но я знаю: в них самые дорогие и близкие мне люди, а я никак не могу понять и принять мысль, что завтра, послезавтра и многие-многие дни моей будущей жизни я буду проживать без них. Мать никогда больше не приласкает мою лохматую голову, не споёт на испанском свою завораживающую колыбельную, отец не скажет важных слов, не ответит на мои бесконечные вопросы, коих у меня будет ещё очень много, а сёстры больше не возьмут в свои нежные тёплые ладони мои везде снующие, а оттого не всегда чистые и гладкие руки… Мы никогда не будем резвиться в девичьей спальне и драться подушками, губы сестёр, так сильно обожающих меня тискать, никогда не коснутся моей щеки, мы не поставим больше ни одного спектакля, а мама с отцом не будут нам аплодировать. И я никогда не увижу свою третью сестру, имя которой придумали в тот злополучный день, и в тот же самый день родители торжественно доверили мне новость о её скором появлении… Я был рад, безумно рад, я мечтал о том, как стану защищать её, младшую, а значит слабую, как все в детском саду будут бояться обижать её, ведь у неё есть я — старший брат! Идея защитника мне безумно нравилась, я был одержим ею весь тот день и до самого обеда, пока не случилось ЭТО… ТО, что перечеркнуло все ожидания и надежды, что разделило мою жизнь на ДО и ПОСЛЕ… А мне ещё не было и шести лет.

В тот день, день похорон моей семьи, точно также шёл дождь, как и сегодня…

Джош ждал меня, а я так и не пришёл.

Смотрю на маленький гроб с моим названным сыном, на плачущую Монику, на её бывшего мужа, нашедшего всё же время прийти на похороны сына, на его влажные от слёз глаза и ничего, ровным счётом ничего не понимаю ни в людях, ни в мотивах их поступков, ни в их слабостях. Двое взрослых мужчин предали больного мальчишку! Почему никто из нас не был с ним в тот момент, когда мы действительно были ему нужны? Что мы делаем здесь сейчас? Зачем мы ему теперь, когда его уже нет, когда нет его вопросов, нет уже его страха смерти, его боли физической и духовной, где мы, двое здоровых особей мужского пола, были в тот самый момент!?

Я упивался своей несчастной любовью, будь она проклята, а он?

Невероятная боль сожалений, осознание своей вины и невозможности что-либо изменить, исправить, болезненные воспоминания детства — всё сложилось в одно и привело к тому, что я потерял сознание, как чувствительная барышня. Очнулся от нашатыря, любезно предоставленного работником крематория. Моника вытирала моё лицо влажными салфетками, причитая: