Аттила - Дан Феликс - Страница 24

• Предыдущая
• 24/27
• Следующая

Позади Хелхаля стояли испуганные, напряженно следившие за ним часовые.

– Назад, прочь отсюда! – крикнул он на них, и они смиренно отошли, как побитые собаки.

– Аттила! Ильдихо! Отоприте! Узнайте важные вести! Германцы восстали!

Тяжелая задвижка медленно отодвинулась, и дверь раскрылась. Хелхаль бросился в комнату, захлопнув за собой дверь, у которой молча остановилась бледная Ильдихо.

В спальне царил полумрак, яркое солнечное сияние не пробивалось сквозь спущенные занавеси, и Хелхаль с трудом мог наконец разглядеть окружающее.

Прежде всего он увидал золотую чашу, принесенную им сюда вечером, полную вина. Теперь она лежала на устланном мехами полу в какой-то красной луже, похожей на кровь, но это должно было быть вино, потому что сильный аромат наполнял комнату. Хелхаль перешагнул через лужу и подошел к постели.

Аттила лежал на ней недвижим, распростертый на спине. Казалось, он крепко спал, но старик приметил, что все его лицо было закрыто пурпуровым покрывалом, за исключением широко раскрытого рта.

– Он спит? – спросил он Ильдихо.

Но она стояла по-прежнему неподвижно и не отвечала ему.

Тогда он откинул покрывало и с ужасом вскрикнул.

Широко раскрытые, стеклянные глаза с налитыми кровью белками взглянули на него, багровое лицо застыло в страшной, полной смертельной муки, судороге и было безобразно раздуто, подбородок, шея и белая шелковая одежда залиты были кровью.

Хелхаль не хотел верить своим глазами.

– Господин! – позвал он, тряся его за руку, но рука тяжело свесилась вниз.

– Господин! – Он с трудом приподнял тяжелое, еще теплое тело. – Аттила! Проснись! Ты ведь только спишь!

– Нет, он умер! – спокойно произнесла девушка.

– Умер? – дико закричал старик, выпуская его. – Нет, нет! – полуприподнятое тело Аттилы грузно упало на ложе. – Умер? Умер! О горе: я вижу, его задушила кровь! Как часто я уже боялся этого! О! На этот раз это сделало вино!

– Нет. Я задушила его. Он напился вина и заснул. Но скоро опять проснулся и хотел… принудить меня… быть его женой. Тогда я задвинула задвижку для того, чтобы часовые не прибежали ему на помощь. Я задушила его моими волосами…

– Убит женщиной! – с горестью воскликнул старик, схватившись за голову. – Молчи, несчастная! Проклятая! Если бы гунны узнали об этом, ими овладело

бы отчаяние! Великий Аттила пал от руки женщины! Его дух навеки проклят и навеки осужден пресмыкаться в образе червя!

И старик, бросившись на колени перед трупом, осыпал поцелуями его лоб и руки.

Девушка внимательно слушала отчаянные восклицания Хелхаля: ей были достаточно знакомы понятия гуннов о переселении душ, и она поняла все значение слов старика.

– Неужели это правда? – снова спросил он, все еще сомневаясь в причине смерти своего господина.

– Не думаешь ли ты, что Ильдихо может лгать? Не легко мне было победить отвращение и дотронуться до этого чудовища. Но борьба была коротка: опьянение сделало его почти беззащитным.

– Да, это правда! – простонал старик. – Я вижу в его зубах прядку желтых волос! О, это ужасно! – Он закрыл ковром лицо мертвеца. – Л не могу смотреть на него! Погоди же ты, убийца! Еще три дня тебя хранит священный праздник, а на четвертый ты и твои сообщники, вы умрете неслыханной смертью!

Он отворил дверь, позвал часовых и передал им девушку, приказав запереть ее в одной из старых башен, отдаленных от всякого жилья.

– Запереть ее одну! Отдельно от остальных! Отдельно от Эллака! Приставить к ее двери троих стражей! Если она бежит, стражи умрут!

– Мы повинуемся, князь, – произнес начальник стражи, с изумлением озираясь кругом, – но где же наш господин? Он не выходил отсюда!

– Вот он, – простонал старик, – он мертв! И он отдернул ковер.

– Мертв! Аттила! Значит, он убит!

– Но кем?

– Никто не входил сюда!

– Мы все лежали на пороге!

– Его убила женщина!

Так восклицали пораженные гунны.

– Нет! Он не убит! – грозно и громко вскричал Хелхаль. – Как смеете вы думать это! Разве девушка могла бы убить его, сильнейшего из людей? Нет! Смотрите, вот чаша. Он выпил ее, полную крепкого вина, он, никогда не пивший ничего, кроме воды! Его сразил удар, он захлебнулся собственной кровью! Вот причина его смерти. Позовите сюда Дженгизица, Эрнака и всех князей: пусть они узнают об этом и возвестят всему гуннскому народу, что великий царь умер великой смертью в объятиях любви!

Горесть гуннов при вести о кончине единственного великого из их царей была потрясающа и беспредельна. Они сознавали, что с ним навеки пали мощь и величие гуннского владычества и что закатилась звезда их счастья.

С отчаянными воплями окружали его труп беспрестанно сменявшиеся толпы мужчин, женщин и детей. Несмотря на свою часто жестокую строгость, Аттила был искренне любим своим народом, для которого он был вполне совершенным олицетворением чистокровного гунна, со всеми достоинствами и пороками этого племени.

Каждый из подходивших к смертному ложу царя бросался перед ним ниц, выл и кричал, колотил себя в грудь, рвал свои редкие волосы и раздирал на себе одежду.

Один из ниспровергшихся таким образом перед трупом, больше не встал: это был уродливый карлик Церхо, придворный шут умершего, до того безобразный, что над ним всегда все насмехались и всячески его обижали, в течение многих лет Аттила защищал его от грубостей и оскорблений окружающих.

– Ты умер, и Церхо не может без тебя жить! – вскричал он в слезах, и пронзил ножом свое сердце.

День и ночь продолжались стенания и вопли в спальне Аттилы.

Хелхаль, Дженгизиц, Эцендрул и Эрнак по очереди впускали к телу толпы народа. Но Эрнак раньше всех осушил свои слезы и, часто перешептываясь с князем Эцендрул ом, принял гордый, поразительно заносчивый Вид, даже с Дженгизицем. Эллак, заключенный в башне, узнал о смерти отца от Хелхаля. По-видимому, он не поверил, что он умер от удара.

– А что же Ильдихо? – быстро спросил он. – Сделалась ли она его женой или нет? И как ты намерен поступить с ней?

– Она в темнице, – мрачно отвечал старик, – и умрет вместе с ее германцами.

– Хелхаль! Если она вдова моего отца, как дерзаешь ты думать об убийстве? Значит, она не была его женой. Ты проговорился. Это она его…

– Молчи! Если тебе дорога жизнь! – сурово остановил его старик.

– Выпусти меня только на одну минуту! Дай мне увидеться с ней!

– Нет, влюбленный глупец, неестественный сын! Ты останешься тут, доколе она не будет больше нуждаться ни в чьей защите! Я только что сердился на Дженгизица за то, что он отказал мне в твоем освобождении в такую минуту, когда колеблется все Мунчуково царство! Я всегда любил тебя больше, чем твой отец и братья. Я хотел все-таки настоять на твоей свободе, но теперь, увидев твое безумие, я оставлю тебя здесь, чтобы ты не мог помешать мне выполнить месть, в которой я поклялся на ухо мертвецу!

Так прошел первый день праздника. На следующий день гунны начали приготовляться к погребению великого властелина.

Прежде всего мужчины и женщины выбрили себе догола всю правую сторону головы, а мужчины и правую сторону лица. Затем мужчины нанесли себе на щеках глубокие, в палец шириной раны: ибо могущественный правитель должен быть оплакиваем кровью мужчин, а не женскими жалобами и слезами.

На обширной площади посредине лагеря, служившей местом народных собраний, а также игр и ристалищ, выставлена была величайшая драгоценность орды: высокий и большой темно-пурпуровый шелковый шатер, подарок китайского императора персидскому шаху, отнятый у него византийским полководцем и привезенный им в столицу. Аттила же, узнав об этом, потребовал себе шатер в числе дани, и жалкий император Византии поспешил исполнить его требование.

В роскошном шатре этом Аттила лишь в редких торжественных случаях принимал чужих королей, теперь шатер стоял раскинутый на своих кованых золотых

• Предыдущая
• 24/27
• Следующая