Великие голодранцы (Повесть) - Наседкин Филипп Иванович - Страница 36

«Что ж они меня-то не спросили? — с горечью думал я, готовый заплакать. — Я бы лучше рассказал о себе. И тогда бы они увидели, что я совсем не такой, каким нарисован…»

Когда беднота разошлась, я, сдерживая возмущение, сказал Лобачеву и Родину:

— Как же это так? Да я ж не хочу! И не согласен.

Лобачев сердито нахмурил брови.

— Мало ли что не хочешь. Партячейка захотела, и все. А ты должен гордиться. Видел, как избрали? Почти единогласно.

— Да я ж никогда на такой работе не был…

Лобачев принужденно рассмеялся.

— А вот теперь и будешь. Готовыми работники не родятся. И бояться тут нечего. Не один будешь в поле воин. Поможем.

— Ну хорошо, — не сдавался я. — Пусть так. Но почему же не спросили меня? Я бы мог дать себе отвод.

— А вот потому-то и не спросили, — ответил Лобачев, опять сдвигая брови на глаза, — чтобы не затеял дискуссию.

— А дискуссия с таким народом до добра не доведет, — добавил Родин. — Забузили б разные землячихи и прокатили бы на вороных. И выбрали б такого, какой еще хуже меня запутал бы дело…

Домой я приплелся грустный и удрученный. О свершившемся рассказал, как о непоправимом несчастье. Но, к удивлению, домашние заметно обрадовались. Отчим ободряюще подмигнул мне. А мать, узнав, что отныне я буду получать жалованье, даже осенила себя крестным знамением.

— Слава те господи! Услышал-таки нашу молитву!

Даже Нюрка, всегда сварливая и задиристая, и та взглянула на меня с уважением. Но сказала все с той же ехидцей:

— А я уж думала, всю жисть будешь задарма трепаться…

Но мне было не до Нюрки. Я думал о своем. Голову разламывали нудные мысли. Как это так, что события в моей жизни происходят помимо моей воли? Только недавно мне сравнялось семнадцать, а на плечи мои легло такое бремя, какое под силу разве что умудренному. Или такова уж наша жизнь, что люди видят и знают тебя лучше, чем ты сам?

И еще думалось о том, что теперь-то уж хочешь или не хочешь, а придется покончить с ребячеством. К секретарю ячейки комсомола прибавился еще и председатель селькресткома. А это уже было делом нешуточным. Во всем теперь нужно будет показывать пример, чтобы идти в голове, а не плестись в хвосте. Но разве это так просто — показывать пример?

Дела селькресткома действительно оказались запущенными. Бумажки лежали в общей куче в незапирающемся шкафу, директивы и протоколы покрылись пылью. Но винить за это прежнего председателя не хотелось. Старый коммунист, он делал все что мог. Но он был неграмотным и с грехом пополам выводил свою фамилию. Так, с грехом пополам, вывел он свою фамилию и на приемо-сдаточном акте. И, сразу повеселев, сказал:

— Желаю удачи. Надеюсь, беднота все-таки не слопает тебя. А только и памятник не поставит. Можешь разорваться на части, а этого не дождешься.

И вот я остался один на один с трудными задачами. Разбитое корыто, и никакой золотой рыбки. Порыжевшие бумаги в старом шкафу да пустой амбар на площади. Ох уж этот амбар! И для чего он выстроен? Срубленный из отборного леса, он гордо возвышался напротив сельсовета. На дверях пудовый замок. А в закромах пустота. Зачем же построен он? Зачем истрачены и без того скудные средства?

Несколько дней я копался в бумагах. И вот обнаружены списки неплательщиков взносов. Против каждой фамилии значилась сумма, какие-то загадочные черточки, кружочки, крестики. И не было только одного — отметки об уплате. Кто же платил, а кто увиливал? Но я откопал и корешки квитанций, по которым взимались деньги. В корешках также много всяческих пометок, а фамилии трудно прочесть. Долго я разбирался в этой неразберихе. Но все же составил список недоимщиков. Их набралось довольно много. Почти половина всех жителей села. Конечно, среди них были и те, кто уплатил взносы. Но это не смущало меня. У них должны быть документы. А если документов не найдется, заплатят еще раз. Тут уж ничего не поделаешь. Не моя вина, что в кресткоме путаница, а у людей беспечность.

Неожиданно обнаружилось любопытное постановление селькресткома. С пометкой: принято единогласно. В этом постановлении перечислялись богатые жители села, скрупулезно исчислялся их нетрудовой доход и на основании этого дохода устанавливались дополнительные повышенные взносы. Бумага обрадовала меня больше, чем старателя золотоносная жила. Еще бы! Ведь за богачами значилась сумма чуть ли не вдвое больше, чем за всеми недоимщиками. Взыскать ее — значит сразу создать прочную материальную базу. А почему дополнительные взносы до сих пор не взысканы? Что помешало выполнить особое постановление? Может, сопротивление богатеев? Пли неповоротливость прежнего председателя?

Раскрепив комсомольцев по частям Знаменки, я снабдил их списками недоимщиков и торжественно сказал:

— Пришла пора и для нас, товарищи! Кровь из носа, а собрать все гроши. Иначе мы так и останемся у разбитого корыта. И беднота отвергнет нас, как болтунов. А потому на агитацию не жалеть сил. И в словах не стесняться. Пускать в ход даже самые жалостливые. Проникать в самую душу. И даже глубже…

На себя же я возложил самое, важное: дополнительное обложение богачей. Дело это представлялось нелегким, но я все же решился взять быка за рога. Как любил говорить отчим: ничто путное без труда не дается.

Встретил меня сам Петр Фомич. Встретил спокойно, будто ждал. И ни один мускул на бородатом лице не дрогнул. Только темные глаза чуть-чуть сузились.

— А, председатель селькресткома! — с наигранной любезностью воскликнул он. — Пожалте, милости просим! Чем богаты, тем и рады…

Квадратная зала дома тонула в полумраке; с улицы окна прикрыты ставнями. В углу сиял позолотой целый иконостас. Мирно теплилась лампада. На столе, покрытом льняной скатертью, стояла стеклянная чаша. В ней большой горкой красовались крупные яблоки.

Я нашел в списке Лапонина и торжественно сказал:

— Гражданин Лапонин, вы до сих пор не уплатили взносы в крестком. А потому считаетесь злостным неплательщиком. Советую немедленно ликвидировать задолженность. Иначе вынужден буду принять меры…

Лапонин выслушал спокойно. Посидел немного, подумал. Потом встал, вышел из комнаты. И почти тотчас вернулся с бумажкой в руке. Это была квитанция. Сумма написана и цифрами и прописью. Неуклюжая подпись пришлепнута печатью.

Я взял квитанцию, сделал отметку в списке и сказал:

— Семьдесят долой двадцать — остается пятьдесят. Недоимка — пятьдесят рублей…

Я ждал, что Лапонин взорвется, закричит и станет поносить меня, селькрестком и Советскую власть. Я хорошо знал его бурный и вспыльчивый характер. И также хорошо известна была ненависть кулака, какую питал он ко всем нам и к нашим порядкам. Иной раз она доводила его чуть ли не до бешенства.

Но Лапонин продолжал сидеть с видимым спокойствием. Только темная жилка на шее подергивалась, будто отсчитывая закипавшую в нем ярость. Да глаза стали узкими и такими острыми, что, казалось, собирались пронизать меня насквозь. Бережно спрятав в карман квитанцию, он ответил со сдержанной обидой:

— Это беззаконно. А потому не признаю.

— Тем хуже для вас, — сказал я и взялся за карандаш. — А мы сделаем отметку. И передадим дело в суд. А суд взыщет в пятикратном размере. Знаете, сколько это будет? Двести пятьдесят рублей. Конечно, для вас и это пустяки. Но все же… — Я глянул на него с усмешкой. — А говорили: чем богаты, тем и рады. А теперь из богатства пустяка выделить не можете. Другой бы на вашем месте постыдился бы…

Лапонин заерзал на стуле. Значит, все-таки удалось пронять его.

— Повторяю обратно: чем богаты, тем и рады, — прохрипел он. — Да только такими «пустяками» не разбрасываемся… — И вдруг подался на стол, будто стараясь получше рассмотреть меня. — А хочешь, самогонкой угощу? Настоящий первач. Покрепче спирта. Стаканчик, а?

— Значит, вы богаче всего самогонкой?

— Ладно тебе, — проворчал он. — Забубнил одно и то же. Дело говорю. Ну как? Принесу бутылочку. Разопьем вместе. А потом и потолкуем. Глядишь, и сойдемся…