Голод Рехи (СИ) - "Сумеречный Эльф" - Страница 3

В своей жизни он никого не любил, никем по-настоящему не дорожил, ни к кому не привязывался, чтобы не мучиться от боли предательства или уныния после потери друга. Он просто охотился со своим отрядом, потому что охотников-одиночек быстрее убивали.

— Ну! Чего встали! — понукал он ребят, когда те выслушали короткий рассказ Лойэ. Тогда все встрепенулись и двинулись через скалы, вновь привычно балансируя на карнизах, оглядываясь на возможную погоню.

Похоже, из деревни никого не послали, воины измучились после охоты, а жертвы обнаружились, когда отряд отошел дальше расстояния выстрела. Снаряжать погоню не имело смысла. Рехи надеялся, что нерадивые олухи не завалят удобный лаз. Впрочем, через несколько вылазок стоило сменить деревню, но недавняя разведка не подсказала, в каком направлении лежит ближайшее поселение.

С тех пор, как община эльфов обосновалась на укрытой холмами равнине, защищенной от сильных ветров, пришлось совершать долгие вылазки в поисках пищи. Зато деревню не сметало ураганами. Они проносились мимо. Хотелось верить, что так будет всегда, даже если о будущем никто не задумывался.

Рехи помнил, как в детстве страшная буря раскидала их всех по пустоши. Взметенный песок засыпал глаза, ветер опрокидывал навзничь, хороня заживо. Жалкие вещи безвозвратно терялись. Да что вещи! Матери теряли младенцев. А вой бури заглушал вопли отчаяния.

Тогда кочевники-эльфы едва собрались вместе, некоторых так и не досчитались. Рехи тоже пропал бы совсем, но сумел откопаться, вытащить себя из цепких лап песка и пепла. Его-то, сироту, не искали. С тех времен он боялся замкнутых пространств, они напоминали о страшном плене в клетке без стен.

Поэтому глухой тоской на сердце отзывался вид нависшей колыхавшейся тучи, делящей пустошь на два разных мира. Один — понятный, жестокий, но привычный. Другой — кромешный хаос, лик гибели. Конечно, хотелось верить, что буря не доберется до деревни, разобьется о холмы, потревожив только камни на перевалах. Но спутанные белые волосы шевелились на голове, и сводило лопатки от приближения черной стены.

— Трехногих ящеров тебе в глотку! — с чувством выругался Рехи. — Буря движется быстрее, чем мы рассчитывали. Или это вы, придурки, прокопались! — командир встряхнулся и твердо отчеканил: — По мертвым пусть плачет ветер, иначе живых за собой утянут. Скорее, бежим к деревне!

========== Буря ==========

Лойэ сладостно застонала, когда мозолистая рука Рехи коснулась внутренней стороны ее оголенного бедра. После охоты чувства обострялись, желания обретали определенность, а минуты страсти дарили обоим участникам незабываемые ощущения, которые хотелось повторить еще раз, и еще… Да, пожалуй, именно с ней, ненасытной и агрессивной, Рехи обретал такую же животную радостную безмятежность, как после крови, выпитой досуха из человеческой тушки. Теперь, когда оба были сыты, а приближение бури щекотало струны нервов легкой тревогой, наслаждение, испытываемое двумя сплетенными телами, достигало пика.

— Трехногие ящеры!.. — выругался Рехи, когда девушка все-таки сделала это: прокусила ему правое плечо, изогнувшись всем телом и подавшись вперед.

Она вздрагивала и довольно рычала, не замечая, что ее острые клыки все еще впиваются в кожу и плоть парня. Впрочем, он ощутил это тоже не сразу, глухая боль пришла чуть позже.

«Все-таки есть в страсти что-то от поедания друг друга… Страсть тоже голод», — невольно задумался Рехи, вспоминая, с какой жадностью его язык сплетался с языком девушки, как упоенно он кусал ее припухшие тонкие губы, а потом и обнаженную маленькую грудь. Но тут же проскальзывали картины с человеческим мясом, вывалившимся из крынки в деревне. Голод… Поедание друг друга… Впрочем, эти воспоминания не приносили омерзения. Уродство и красота — что это? Хотя Лойэ ощущалась прекрасной, на уровне чего-то неосознанного, забытого.

— Подумаешь, — отмахнулась Лойэ, откидываясь на шкуру мохнатого ящера, расстеленную в углу хибарки. Из дальнего противоположного — доносился нестройный храп одного из стариков: никто особо не отгораживался и не скрывался друг от друга. Если древняя развалина что-то и увидел, это оставалось его личными впечатлением. Так думали и Рехи, и Лойэ, и все в поселении.

— Будто ты всегда об этом мечтала, — поморщился Рехи, вспоминая, как Лойэ еще девчонкой нещадно била его, пользуясь тем, что у нее-то есть отец, а задохлика-сироту некому защитить. Но теперь… Теперь она тоже не собиралась становиться его собственностью или таять от великой благодарности.

Она хотела еще крови, но человеческой. Грудь ее часто вздымалась, она слизывала кровь с подбородка, отчего глаза ее нервно бегали, изучая низкий потолок шатра, состоявшего, конечно, тоже из разномастных шкур ящеров.

«Если бы мы не пили кровь людей, мы могли бы торговать с ними», — иногда вспоминались слова того чудака, который упрямо питался ящерами. Что ж, в чем-то он оказывался прав: эльфам и правда лучше удавалось выслеживать рептилий. Обоняние и инстинкты прирожденных охотников подсказывали местоположение логова, помогали определить количество зверей в нем. Поэтому ящеров легко ловили на шкуры. Тех, что поменьше, отправляли на одежду, тех, что покрупнее — на шатры. Из клыков делали оружие, а мясо использовали по-разному, но не для еды. Сцеживали в глиняные крынки кровь, на черный день. Впрочем, в мире, лишенном света, не находилось различения дня и ночи. В нем выжили только те, кто подстроился под вечный мрак. Ящеры — последние животные. А люди, видимо, хуже ящеров.

Лойэ лежала неподвижно, но в ней читалась скрытая нерастраченная агрессия, и Рехи показалось, что перед ним не девушка, а одна из диких рептилий. Кажется, она не до конца утолила свой голод, поэтому неопределенное стремление чем-то насытиться выражалось в ином желании.

«Что ж, здорово вышло!» — ухмыльнулся Рехи, уже придумывая злодейский план, как не докармливать девушку. Впрочем, это показалось слишком жестоким.

Оба прекрасно знали, каково долгое время ничего не есть, чувствовать, как силы исходят из усыхающего тела. Кожа истончалась, навыки притуплялись, в ногах не обреталась легкость. Тогда мысли не занимало больше ничего, терялись стремления, элементарные потребности. Сон не приносил облегчения, потому что в нем алым туманом маячила пища-пища-пища, много-много еды! А пробуждение оглашал болезненный вопль отчаяния.

В тяжелые времена в общине так и сходили с ума, уносились в пустошь, неведомо куда, терялись среди пещер, отдавая свои кости на милость ящерам. Впрочем, некоторые возвращались, принося радостные вести или даже притаскивая парочку пленников. Некоторые делились добычей, впрочем, среди общины тогда уже не существовало своих и чужих, терялись все остатки родственных связей. Кто успел — тот и выжил.

Помнится, Лойэ в один из таких ужасающих периодов оттолкнула Рехи от свежей тушки, да с такой силой, что он поразился. С тех пор он и приметил ее для отряда.

А потом, когда уже вместе им случилось удачно поохотиться, как-то само собой они оказались вдвоем обнаженными на подстилке из шкур. Голод — это голод, а сытость — это и страсть, и веселье, и все, что угодно. Но когда ее нет, остается только болезненная мысль о крови, а вязкая жидкость, что бежит по телам ящеров — отвратительная замена. Впрочем, порой радовались и ей. Но не теперь… Теперь больше заботила буря.

— Как думаешь, стоит возвращаться в эту деревню еще раз? — говорила Лойэ, накидывая через голову робу и натягивая штаны.

— Пока не стоит, — ответил Рехи. — Но через какое-то время еще можно. Ты знаешь еще деревни?

— Мне кажется, они соберут новый отряд, чтобы выследить нас. Не хочу превращаться из охотника в добычу.

— А клык тебе на что?

Девушка молча поскребла в спутанной шапке волос, слегка взбивая их, и села возле недоделанной туники. Все-таки стариков не бросали, потому что они приносили пользу, храня память о прошлом.

Откуда бы еще новые дети черного мира знали, как снимать аккуратно костяными и каменными ножами шкуры и делать из них одежду? Откуда бы почерпнули навыки изготовления обуви? А носиться босяком по неприветливым камням — незавидный удел жестких лап ящеров.