Мю Цефея. Цена эксперимента - Давыдова Александра - Страница 25

— Разграбят тут все и сожгут, — произнес Влад, обращаясь к дракону, слушающему его со всевозраставшим вниманием. — Зачем османам трансильванский торговый городишко? Но — без кровопролитья напрасного, без черных, разбойничье-страшных смертей… — Он тяжко вздохнул. — Если бы все военные походы мог я так завершать — торговыми сделками, скорей подобающими купцу, чем славному воину… Эх, видел бы меня сейчас мой отец, благороднейший Мирча!

Он безрадостно хмыкнул, и тотчас дракон заворчал, обернувшись в глухую, подступавшую тьму.

— Османы! Мурадово войско приближается к стенам! И если они пойдут догонять, дабы набрать себе пленников… мы направим их по ложному следу. Верно, дракон? — Влад встал на ноги, ощущая себя… нет, не купцом даже, а мимом в пестром ярмарочном колпаке, с бубенцами на поясе, жалким базарным кривлякою на потеху толпе. «Хоп, хоп! Такой праведный рыцарь, а лжешь и торгуешься, чтобы быть всем угодным! Всем, кроме собственной совести! Хоп, хоп!»

…А потом дракон поднялся на крыло, и Владу стало не до собственных мыслей.

***

Полдень прятал черные тени в густой изумрудно-зеленой траве, сливавшейся цветом с драконьей спиною. Тяжелой, необъятной горой дракон возлежал на поляне, и храп его наводил трепет на луговые ромашки.

— Когда османы будут разбиты, не обратится ли гнев его и на наших людей? — Голос Яноша Хуньяди нес в себе ощутимо тревожные нотки. — Эта твоя ручная зверюга — такая же перебежчица, как и ее господин, и отличить своих от чужих ей будет весьма затруднительно! Не так ли, союзник мой Влад? — С брюзгливо поджатых губ его сорвался короткий смешок.

— Сомненья в драконе моем — все равно, что сомненья во мне, — Влад сдержал резкости, рвущиеся с языка, — и если эти сомнения есть и они так терзают тебя, друг мой Янош, — то, может, не стоит союзничать нам? Мой дракон отдохнет, мои люди не станут растрачивать в битве силы свои…

— Ну уж нет! — И без того густо-красное, лицо Хуньяди обрело еще более рдяный оттенок. — Ты дал клятву венгерской короне — стоять всеми силами за христианскую веру, — а теперь хочешь нарушить ее, в сторону отойдя, как ни в чем не бывало? Нет, ты будешь биться вместе со мной, и дракон твой, зверюга богопротивная, тоже пусть бьется, хоть и доверия к ней у меня нет никакого…

Влад улыбнулся, припомнив зеленый дом у пруда с покатою красной крышей, холодную дождевую морось — и драконье рычанье навстречу открывшейся двери, и толстую лапу с когтем, отшвырнувшую прочь Хуньяди, сунувшегося было вовнутрь. Отчаянный плеск — и мокрые полы кафтана Хуньяди, и слипшиеся от воды рыжие пряди волос его, под набухшей от влаги мохнатою шапкой… Нет, у Яноша Хуньяди, великого королевского полководца, определенно были причины не доверять дракону.

Дозорный подал сигнал, и полуденно-сонная поляна ожила, зазвенела — лязгом рвущихся к битве мечей, ветром взметнулась — войска, разом сомкнувшего строй. И тяжелые веки дракона приподнялись, окинули мутным, дремотой затянутым взглядом — порхающих зыбких стрекоз и росу на зеленых травинках, ослепительно-синее, солнцем залитое небо и облачные силуэты на нем бесконечно скачущих всадников…

…коих делалось все больше и больше — там, на границе между поляной и лесом.

Дракон поднялся на ноги оживающей древней горой, и, примятая тушей его, распрямлялась ко свету луговая трава, и, примолкшие было, заводили кузнечики звонкие стрекочущие песни. Влад вскочил на спину его, точно всадник в седло боевого коня, и, мурлыкнув, дракон хлопнул крыльями и понес его в небо.

Черное войско осман показалось внизу. Необъятная тень дракона накрыла его траурно-темною пеленой, и с вершин своего поднебесья Влад видел задранные кверху головы, искривлено-кричащие рты, блеск мечей, бесполезно вскинутых в воздух… а потом дракон распахнул ядовито-красную пасть и пыхнул огнем.

…Они полыхали, точно пасхальные свечки, роняя в траву ярко-алое пламя с дымящихся черным одежд. Их крики рвали Владовы уши, смрад их горящего мяса бился в ноздри его. В великанских размеров жаровне трещали, занимаясь пожаром, смолистые старые сосны, ломались, как тонкие прутики, накрывая собою повозки осман. А потом — уцелевшие слепо ринулись в разные стороны, хоронясь от всенастигающей драконовой ярости, от огня его, обращающего плоть человеческую в темный, смрадом тлеющий пепел.

— Хуньяди перебьет беглецов, не оставив в живых ни единого, — раздумчиво вымолвил Влад — безмятежно-спокойному небу над головою его, белым, точно фарфор, кучевым облакам. — И доложит венгерскому трону о великой победе своей над воинством врагов христианских. И наградою будет ему королевская благодарность… А что будет наградою мне? Сырой и холодный зиндан от прознавшего правду Мурада?

Воздух перед лицом его точно сжался, сгустился туманною дымкою, обращаясь в цветную поющую птицу с нежным девичьим взглядом и тонкими, острыми крыльями.

— Все печалишься, доблестный рыцарь? — с укором сказала она, и большие ресницы ее взмахнули, как опахало. — Все гадаешь, к кому бы на службу пойти, выгоднее меч свой продать — кому бы? А ты не гадай, ты сердце свое послушай да по совести поступи! Что же говорит тебе твоя совесть, о доблестный рыцарь Влад, повелитель дракона?

Влад улыбнулся.

— Если б спросила ты меня, чудесная птица, об этом, когда был я малым, неразумным дитем, — я бы честно, со всею душою ответил, что сражаться хотел бы за христианскую веру, как отец мой, Мирча Великий, и ничем его имени не опозорить. Это было давно, так, что уже тех времен и не помню, — когда ивы, что прикрыли сейчас крышу тырговиштского замка, были юны и слабы, а сам я — верил в добрые сказки, что сочиняла мне няня. Про великого богатыря Фэт-Фрумоса, что сражался неустанно со злом, убивая колдунов и драконов и спасая прекраснейших дев. А помощницею ему, затаенным голосом совести — была добрая птица Мэйастрэ с разноцветными перьями и голосом нежным, словно медовые росы. И вела она Фэт-Фрумоса от победы к победе, и ни разу не искусил его враг человеческий, не заставил свернуть с истинного пути… Прости же меня, Мэйастрэ сладко поющая, плохой из меня воин вышел, плохой богатырь. Может быть, — он обвел глазами холодно-синее небо, — потому что не сказка вокруг меня, а жестокая быль?

Птичий взгляд сделался жестко-стальным, словно нож, прокаленный в кузнечном огне.

— Быль или сказка — разницы никакой, коли твердое и справедливое сердце в груди колотится, — по-вороньи прокаркала Мэйастрэ. — А коли бесчестен ты и слабодушен — то будешь таким при любых обстоятельствах, и волшебная помощь тебя не исправит… Смотри! — прокричала с надрывом она. — Смотри, что за раны наносят мне, мечте твоей детской, поступки твои! — Она перевернулась на спину в воздухе, и Влад оторопело увидел — черные, рваные раны повдоль боков ее, кровью опаленные перья Мэйастрэ волшебной. Он закрыл руками лицо, и тотчас же — будто вихрь подхватил его и дракона, разыгравшись, швырнул в поднебесье, в расправу ветрам, завыл, зарыдал по-драконьи.

И Влад открыл глаза.

Дева Мэйастрэ сидела на облаке, поджав по-турецки свои изящные ноги, в полупрозрачных шальварах, с турецкою трубкой в зубах и в белом увесистом тюрбане на смолянистых косах. Только взгляд оставался все тем же: птичьим, стылым, драконьим.

— Пойдешь просить помощи у Мурада, когда Хуньяди тебя с трона скинет да ставленником своим заменит, — сыновей понадежнее спрячь, — проскрежетала она. — Долго к ним потом добираться будешь — через моря и горы, реки быстрые и пески сыпучие… ш-ш-ш! — взмахнула рукавами она, обращаясь в песчаный, танцующий вихрь, уносящийся в небо. — Совет мой послушай, доблестный рыцарь, худого тебе не скажу… — донеслось до Влада затихающе-зыбкое. И небеса прояснились.

IV

Молоко было синюшно-бледным, точно водой разведенное, и странно горчило на вкус. Влад отставил кружку, хлебнув полный глоток, с вопросом вскинул глаза на хозяйку.

— Что сцедить удалось, молодой господин. — Она виновато раскинула руки. — Босорка в нашем селе безобразничает, — притихше шепнула она, — вчера у соседки корова давать молоко перестала, сегодня вот к нашей пришло… — Она торопливо осенила себя крестным знаменьем. — Тьфу-тьфу-тьфу, не к ночи будет помянуто!