Алмаз твоих драгоценных глаз (СИ) - "Мелани555" - Страница 7

Поднимаюсь к маме и даю ей таблетки, получше укрываю одеялом, гашу ночник и иду к себе. К папе стучаться бесполезно: все равно не пустит. Открываю дверь в свою комнату и ступаю на балкон. Едва ощутимый ночной ветерок приятно ласкает кожу и чуть заметно играет листьями на деревьях, которые в свете фонарей отбрасывают на землю причудливые тени, наводящие меня на мысли о фантастических чудовищах из детских сказок. Поднимаю глаза и, как зачарованная, начинаю любоваться августовским темно-синим небом, усыпанным мерцающими огоньками ярчайших звезд. Одна, вторая, третья… Сколько их. Тысяча? Миллион? Не сосчитать… Столько, сколько людей на земле. И звезды тоже живут семьями. Создают созвездия и перемигиваются друг с другом, когда им становится особенно скучно. Лишь некоторые из них живут отдельно от других, и им я особенно не завидую. Хуже них приходится только Луне. Одинокая, печальная и бесконечно красивая, всегда повернутая к людям только одной стороной, она поражает все живое на земле своей величественной таинственностью и горделиво и надменно глядит на всех сверху вниз. Интересно, а она всегда была одинокой, или стала такой недавно? Существовал ли рядом с ней спутник ее жизни, или она весь своей век жаждет видеть одно только Солнце, которое скрывается за горизонтом задолго до ее появления? Иногда ранним утром ей все же удается дождаться его в небе, но лишь всего на несколько мгновений, и она испаряется, но ждет своего часа вновь и вновь, точно также как я жду Гейла…

Гейл. Гейл. Гейл. Четыре буквы, которые не дают мне покоя. Какое странное имя. Начинается так мягко, а потом два твердых звука. И с этим ничего не поделаешь. Хозяин этого имени такой же твердый и непробиваемый, четко следующий своим принципам и на миллиметр не отступающий от них. Мысли о его стальном характере омрачают самые радостные моменты моей жизни, воспоминания о его нежной улыбке и красивых глазах добавляют ярких красок в самые сумрачные дни.

Гейл. Еще неделя пролетела. Папа сказал, что теперь он работает шахтером по 12-14 часов в сутки вместо старика Уолкерса, который последние месяца два уже харкал кровью. Кажется, хроническая астма превратилась в туберкулез или просто достигла своего апогея. Так или иначе, но работать он больше не мог, а ведь этому старику всего-то сорок один год, и у него жена и трое несовершеннолетних детей. Все-таки папе очень повезло, что его родители умерли, а городской учитель усыновил его в малолетнем возрасте: не случись этого, и он бы разделил участь Уолкерса или мистера Эвердина.

Гейл. На улице начинает холодать, и легкий ночной ветерок заставляет кожу зябнуть и покрываться гусиной кожей. Ухожу с балкона и, быстро скинув с себя домашнее темно-синее платье и натянув светлую хлопчатобумажную рубашку, забираюсь под одеяло. Постель ледяная, даже не похоже, что сейчас лето, впрочем, мне должно быть стыдно от таких мыслей: Китнисс и Питу на арене сейчас куда хуже. У меня есть крыша над головой и еда три раза в день. А у них… Господи, сделай так, чтобы они вернулись домой, или пошли им быструю и безболезненную смерть. И сделай так, чтобы завтра я снова увидела Гейла. А сейчас спать, спать, спать…

Незатейливое пение сойки-пересмешницы заставляет меня открыть глаза и буквально вытаскивает из объятий сладкого сна, в котором я видела красивого темноволосого шахтера.

‒ Ну, нельзя было на десять минут попозже, ‒ ворчу я на нее, вытягиваясь на кровати во весь рост. Солнце уже высоко. Странно даже, обычно я так не залеживаюсь. Как не горько просыпаться, но от реальности не убежишь. Бегу в душ, умываюсь, тщательно чищу зубы, расчесываю волосы и стянув их лентой, надеваю ярко-желтый сарафан. Душа так и пляшет внутри, день сегодня просто обязан быть чудесным.

Восхитительный аромат кофе чувствуется еще на лестнице. Свежесваренный. Ммм. Мэри на ногах с самого утра, наверняка, уже и маму накормила. Вхожу в кухню и замечаю на табурете возле стола трехлитровое ведро, доверху наполненное спелой и сочной малиной.

‒ Откуда такое чудо? ‒ удивленно произношу я.

‒ И тебе доброе утро, ‒ не отрываясь от помешивания какого-то ароматного мясного варева в кастрюле, сообщает Мэри. ‒ А малину сегодня утром земляничник принес. Вот твои родители вечером обрадуются. Испеку-ка я…

‒Давно? ‒ перебиваю ее я, еле сдерживая слезы. Гейл был сегодня в моем доме, а я проспала. Отчаяние и обида заполняют мое сознание, и резко повышаю голос на служанку. ‒ Почему меня не разбудила?

‒ А чего тебя будить? ‒ ошарашенно оглядывается на меня женщина. ‒ Первый раз что ли я у него ягоды беру? Хотела сегодня заплатить побольше, а он ни одной монеты не взял. Не знаешь почему?

‒ Знаю, ‒ печально говорю я и бухаюсь на ближайший стул.

‒ Разбогател, видимо, в шахте-то. Да и невеселый был чего-то. Отдал и ушел. Вроде родные живы и здоровы, а он хмурится, как осенний день. Видно, из-за своей девчонки переживает. Понятное дело, но сейчас-то у нее все образовалось, мог бы и порадоваться.

‒ Что? ‒ смысл фразы, сказанной Мэри медленно расползается внутри моего расстроившегося мозга. ‒ СВОЕЙ ДЕВЧОНКИ?

‒ Китнисс Эвердин! Да что с утра с тобой такое? Не заболела ли? ‒ Мэри качает головой, не сводя с меня обеспокоенного взгляда. ‒ Они ж всегда и всюду вместе были. Могу поспорить, что Хейзел и Элизабет уже сговорились, так что через год другой они бы сыграли свадьбу.

‒ Китнисс и Гейл не любят друг друга. Они друзья, ‒ в запале кричу я. ‒ Ты ошибаешься. Они просто помогали друг другу выжить, и Гейл также как и я переживает за свою подругу, а не любимую, ‒ слезы по непонятным причинам начинают течь из моих глаз, а я продолжаю на повышенных тонах объяснять Мэри как сильно она заблуждается. ‒ Они кормят матерей, сестер и братьев, им некогда думать о всяких глупостях.

‒ Ну, ладно тебе, деточка, ‒ Мэри садится со мной рядом и принимается гладить по голове. ‒ Успокойся. Никак ты сама в него влюбилась? У меня такие мысли появились еще тогда, когда ты за продуктами в город ходила, а он тебя до дому провожал.

‒ Я? ‒ вскрикиваю я и вскакиваю со стула. ‒ У меня вообще школа и еще две Жатвы, ‒ поворачиваюсь и стрелой уношусь вверх по ступенькам в свою комнату. Падаю на кровать и с головой укрываюсь незаправленным одеялом.

Щеки горят огнем, во рту пересохло, дыхание сбилось, а голове стучит только одно слово: «Неправда! Неправда!». Быть такого не может. Китнисс бы мне сказала. Я бы заметила. Влюбленные целуются и обнимаются, а они ничего такого не делали. Мэри специально все придумала. Они друзья!

«Хотя, ‒ едкая мысль, как змея сворачивается вокруг моего сердца, ‒ так ли уж много Китнисс тебе рассказывала о своей жизни? А еще, зачем целоваться у всех на виду? Они уже года четыре ходят вместе в лес, а там много простора для куда более решительных действий, чем поцелуи и объятия. Между охотой и сбором земляники можно успеть очень многое».

Неправда. Нет. Не верю. Китнисс бы не позволила, и вдруг вспоминаю слова Пита на интервью: «Многие парни в нее влюблены». А что, если и Гейл тоже в нее влюблен? Вот почему он так настойчиво спрашивал у меня про Пита, вот почему волновался о том, знает ли об этом Китнисс, расстраивался и сердился. Не просто переживал за подругу, а РЕВНОВАЛ!!!

Он не просто боится, что Пит может обмануть ее, втереться в доверие, а потом убить; он беспокоится, что Китнисс может в ответ тоже полюбить Пита. На арене, конечно, такая любовь ни к чему хорошему не приведет, но сам факт этой симпатии злит и оскорбляет Хоторна, тем более, папа не раз говорил, что в Капитолии их уже начали называть «несчастными влюбленными». Значит, недолго и до дистриктов. А я была слепой. Гейл не смотрел в мою сторону, не потому что презирал городскую, у которой много денег на еду, а потому что у него уже было на кого смотреть. Вот так… Вот так…