Мой друг, покойник (Новеллы, Роман ) - Рэй Жан - Страница 4

Лампа едва светила, и пламя смотрело в потолок.

Но ни одна ласковая рука не протянулась из мрака и ни один крик радости не донесся до меня.

Это была не она.

Огонек взлетел к небу, как крохотная душа ребенка-хориста.

И в ужасной ночи, окружавшей меня, появилась рука, которая схватила меня за горло.

Она дрожала, эта рука; она пахла луком и трубочным табаком.

И я понял с горечью и гневом, что это был гнусный Бобби Моос, явившийся похитить мое виски.

Это было в то время, когда Хильдесхайм, Бобби Моос, Петрус Снеппе и я шли вниз по Длинному Пантей-Каналу на угнанной барже.

Поскольку это дьявольское судно принадлежало Аарону Сташельбину, ростовщику, наши души и совесть были спокойны.

Думаю, что в момент, когда Петрус Снеппе обрубил причальный трос, мы заметили отвратительную башку Аарона Сташельбина, вынырнувшую из плавучей кучи гнилых лимонов, водорослей, дохлых собак и пустых коробок. Но этого хватило, чтобы Бобби Моос плюнул ему в харю…

Впрочем, это не имеет никакого значения.

Мы пристали к берегу, чтобы отнести в бар Волшебный Город часы и воскресный костюм Аарона Сташельбина. В обмен на них хозяин бара Кавендиш дал нам шесть бутылок вполне приличного виски. Потом буксир забросил нам стальной трос и обеспечил нам увеселительную прогулку мимо доков.

Мы любовались грузовыми судами, шхунами, ржавыми торпедоносцами, наглыми катерами Кастомс-Хауза, и для каждого у нас было слово справедливой оценки.

Поэтому через полчаса все палубы, мостики и реи были усыпаны вопящей и жестикулирующей толпой, которую Бобби Моос, обладавший врожденным художественным вкусом, оценил в пять тысяч шестьсот кулаков, угрожавших нам.

Это доказывает, что люди не могут смириться с критикой даже тогда, когда она может им помочь в будущем.

Я помню яростный гнев капитана-коротышки шхуны, которому Хильдесхайм сообщил, что сомневается в верности его супруги и добропорядочности его матери и дочерей. Чтобы окончательно подтвердить его супружеское несчастье, Петрус Снеппе бросил в него пустую бутылку, осколки которой срезали ему нос.

— На этот раз, — радостно завопил Хильдесхайм, — я уверен, что соврал по поводу поведения его жены. Никакая жена не останется верной тому мужу, у которого нет носа.

Вечером буксир бросил нас, потому что Бобби Моос обозвал его капитана гнилой тварью, и баржа застыла рядом с высоким береговым откосом из черного песка, из-за которого выглядывала луна.

Мы все вчетвером стали поносить его, но он сделал вид, что не слышит нас.

Опустошив последнюю бутылку, мы спокойно улеглись спать. Далекие песни сирен с больших лайнеров навевали нам чудесные сны о виски.

Вдруг Хильдесхайм проснулся.

— Беда! — заорал он. — Нас ждут тысячи несчастий!

Разом проснувшись, каждый из нас схватил какое-то оружие — крюк, дубинку, железную палку — и мы принялись наносить удары во все стороны, разгоняя злых ночных духов.

Петрус Снеппе с ужасающим ругательством свалился через борт в воду — ему проломили череп.

Надеюсь, в аду к нему не отнесутся с излишней строгостью. Это был хороший компаньон и, несомненно, очень честный человек. Он остался должен два фунта Кавендишу.

— Беда! — повторил Хильдесхайм. — Наше судно называется Возвращенный Сион!

— Еврейское имя!

И над нами сгустилась ужасающая тишина.

— Надо баржу переименовать, — пробормотал Бобби Моос.

— Я хочу, — сказал я, — чтобы она называлась Долли Натчинсон.

— Потому что?.. — агрессивно спросил Бобби Моос.

— Она была, — ответил я, — прекрасной девушкой с фиолетовыми глазами, которая божественно пела в Ковент-Гарден. Я часто, сидя в уголке, за который не заплатил ни гроша, слушал ее, и вся ненависть моей измученной плоти и вся ревность бедного человека неслась к ней.

Когда я представлял, что богачи вызывают радость в ее фиолетовых глазках, а их толстые пальцы с тяжелыми перстнями гладят ее волосы, то надеялся, что ее задавит автобус или приберет к рукам какая-нибудь страшная болезнь, привезенная судном из Суринама, или изувечит ее лицо.

— По моему мнению, — объяснил Бобби Моос, — баржу надо назвать Сэмми Крук. Видите ли, это был превосходный человек…

Однажды он поспорил, что прогрызет дубовый бочонок, чтобы из него полилось виски.

Он сломал пять зубов, но виски потекло. Тогда он принялся лакать прямо из бочонка, но еще до того, как выпил последнюю каплю, сдох от белой горячки.

— Это, — сказал я, — достойная смерть для джентльмена. Я, хоть его и не знал лично, считаю, что Сэмми Крук был джентльменом.

— Заткнитесь! — сказал Хильдесхайм. — Это судно будет называться Лута.

— Лута, — спросил я, — это что еще такое?

— Это, — ответил он, — имя маленькой девочки.

— Ага!.. Какой?

— Маленькой темноволосой девочки, которая просит папочку рассказывать ей сказки и давать ей грошики; маленькая девочка, которая превращает вас в мужчину, хотя вы на самом деле просто мидия; маленькая девочка, ради которой можно подохнуть с голода, испытывая удовольствие; маленькая девочка, ради которой можно воровать звезды, луну, солнце… Маленькая девочка… Проклятие Божье!..

— Хильдесхайм, старый товарищ, — тихо спросил Бобби Моос, — кто такая Лута?

— Ее нет, — выдохнул Хильдесхайм, — ее никогда не было. Я так бы назвал свою маленькую дочку, будь у меня каморка с печкой, со столом, с кроватью и с женой, которую я бы любил.

— Мы… бродяги… — чуть ли не по слогам произнес Бобби Моос, — псы бездомные…

— Лута, — мечтательным голосом сказал Хильдесхайм.

И тройное рыдание разорвало тишину ночи, взлетев к вечности, где сверкали равнодушные звезды…

Порядочные дамы, которые сталкивались на улице с Присциллой Мальвертон, отворачивали глаза и обменивались полными ненависти словами.

— Боже, дорогая, какая стыдоба, а мужчины!..

— Фу!

Уверен, что эти дамы врали по поводу своей верности, когда ночью вдыхали резкий запах пота мужей — мелких служащих Сити или лавочников из Баттерси.

Я уважаю Присциллу Мальвертон, ибо она предпочитает переходить из мощных лап матроса с лайнера «Кунард-лейн» в привыкшие к утонченным ласкам руки какого-нибудь загорелого эфеба из солнечных стран, чтобы потом наслаждаться прекрасными серыми глазами студентов из Саус Кенсингтон Колледжа.

Но эти мысли рождены хорошим виски; они не найдут отклика в высоко моральных душах иных людей. Но если ваше сердце хоть немного открыто жалости к морским бродягам, вы согласитесь, что Присцилла Мальвертон и ее сестры заслужили право на определенное социальное положение.

Как были бы печальны порты мира, не будь в них прелестных девушек, торгующих любовью.

В объятьях жриц любви, моряки выбрасывают из памяти палубы, омытые океанским рассолом, на час забывают о пустых горизонтах и назойливом вое ветра в снастях, смеются над туманными призраками, которые в полночь взбираются на нос судна, скользят за спину рулевого, а потом исчезают во влажной тьме за кормой… Где, как не в их объятьях изгоняют изо рта противный вкус прогорклого сала, заплесневелых галет, рисовой трухи, похлебки из рыжих тараканов… Мир волшебно преображается, когда руки девушек белыми крылами опускаются на матроски, хотя диваны для любовных утех пахнут дешевыми духами и английским табаком. Усталые гости тонут в облаке милой любовной лжи, которую девушки шепчут на ухо, когда граммофон исполняет Домик в Теннесси.

Не будь их, почтенным матронам из портовых городов пришлось бы признаваться мужьям в шокирующих грехах. Правда, я не уверен, что почтенные матроны решились бы на признание, что не без похотливого удовольствия падали бы по вечерам в крапиву на пустыре, уступая напору истосковавшегося по любви крепыша, и потом…