Ничей ее монстр (СИ) - Соболева Ульяна - Страница 17

За стол сел, фото ее снова открыл и сам не понял, как рукой дергаю вверх-вниз по вздыбленному, каменному члену, глядя в этот синий космос и вспоминая, как ее пальчики сжимали мою эрекцию и как мои пальцы погружались в ее узкую дырочку. Очень узкую. Можно подумать, она, и правда, девочка. Обхватила меня изнутри, и мне скулы свело от желания ощутить, как сожмет уже не палец. Испробовать на ней все грани своей похоти, глядя в ее голубые глаза полные ненависти и отвращения. Мне до зубовного скрежета захотелось стереть это выражение из ее глаз. Мне было нужно, чтобы в них было нечто другое. Я пока сам не знал, что именно…. например, боль?

Влажными салфетками руку вытер и набрал Антона.

– Что она делает?

– Спит.

– Ела?

– Нет. Как легла после вашего отъезда, так и не вставала.

– Заходил проверить?

– Нет. Вы велели…

– Проверь. И мне перезвони. 

Мой отец никогда её не бил. Нет. И не кричал. Он не бил и меня. Вы думаете, насилие — это обязательно физические истязания? Ни черта подобного. Самое жуткое насилие – это когда ломают душу. Когда из твоего характера выжигают и вытравливают того, кем ты являешься, чтобы вместо него появился некто другой.

Физические раны затягиваются довольно быстро, те, что остаются в душе – никогда. И чем роднее тот, кто их нанес, тем сильнее они болят, даже спустя три вечности после того, как их нанесли. Мне не болело. Нет. Мне кровоточило. Нескончаемо и всегда.

Павел Барский просто стирал нас в порошок своим совершенным безразличием, цинизмом и саркастичным высокомерием. Он говорил о матери всегда в третьем лице, даже при ней. Деспот с синдромом абсолютного диктатора.

Он считал нас чем-то наподобие своих дополнений. То, что положено иметь и имеют все. У матери случались обмороки из-за высокого давления, а он мог переступить через нее и пойти на кухню пить свой кофе с утренней газетой. Я все это видел… и как бы это абсурдно ни звучало – я все равно хотел быть таким, как он. Чтоб уважал меня. Чтоб не считал гребаным слабаком, которого можно презирать. Но я всегда видел в его глазах только презрение. Когда стал взрослым и у меня появились собственные деньги – первое, что я сделал, это тест на ДНК, и был разочарован. Потому что хладнокровный подонок все же оказался моим отцом.

Я никогда не плакал. В какой-то определенный момент я понял, что разучился. Как и смеяться. Только ядовито, только так, чтоб собеседник почувствовал себя ничтожеством. Я каждый раз видел на его месте отца и представлял, как он мне аплодирует стоя. Да и зачем плакать, если на твои слезы наплевать самым близким для тебя людям. Когда-то меня побили в школе мальчишки, и я пришел домой в слезах. Мой отец осмотрел меня с ног до головы и сплюнул в мою сторону. Он не сказал мне ни слова. Ни единого слова. И он за меня не заступился. На следующий день я сломал обидчику пальцы. Раздробил дверью. Зажал в проеме и закрывал, пока он орал, а пальцы хрустели. Это был самый первый раз, когда я испытал удовольствие от собственной власти и от боли, которую испытывал мой обидчик. Ощущение сродни оргазму, когда от наслаждения подтягиваются яйца и обдает жаром низ живота. Он орет, а я давлю и закатываю глаза с черными синяками от кулака маленького говнюка. Впрочем, ему ампутировали верхние фаланги трех пальцев – я раскрошил его кости в порошок. После этого случая отец подарил мне коллекционный меч из серебра. Я обожал холодное оружие… Потом я пойму, что этот урок пошел мне на пользу.

Я восхищался отцом… но я же его и ненавидел. Так люто, как только можно ненавидеть близкого человека. Когда мать из-за него накинула петлю себе на шею и повесилась у себя в комнате на балконе, я, случайно забежав в родительскую спальню, держал ее за ноги и смотрел в пустоту… в ночной город, ожидая, когда придут на помощь и вытащат мою маму оттуда. А потом так же ждал у ее постели, пока бригада скорой помощи реанимировала Любовь Огинскую и приводила в чувство. Управляющий делами отца сунул врачам денег, чтоб те молчали о попытке суицида. Из-за чего моя мать хотела умереть? Отец завел себе любовницу и подарил ей дом в пригороде… По этой причине она решила оставить своего сына и эгоистично уйти в мир иной. Но я ей не дал. Потому что я сам был эгоистичным ублюдком, и я не любил расставаться с теми, кто мне дорог. В отличие от отца, мать мне была дорога. Почему? Черт его знает. Я ее любил и многое ей прощал.

В тот день я не кричал. Не рыдал. Не истерил. Я не разговаривал несколько дней. А потом пошел в комнату к этому конченому ублюдку и разбил клюшкой для гольфа все хрустальные статуэтки, что тот коллекционировал. Если бы он попался мне на глаза, я бы так же разбил ему лицо. Но у меня в ушах звучало «Тот, кто показывает свои эмоции – тот ничтожество и слабак. Самая великая победа – это победа над самим собой. Убивай противника мозгами и спокойно. Пусть он ссытся от страха, пока ты улыбаешься». И я давил на корню каждую эмоцию… но кто сказал, что у меня это получалось. Просто ни одна тварь никогда не узнает, что я чувствую по-настоящему. А со временем я и чувствовать перестал.

Но тот дом в пригороде снесли… после того, как его владелица повесилась. Официальная версия следствия… Ее похоронили у дороги. Отец даже не поехал на похороны. Какое-то время после этого я видел, как он входит в спальню моей матери, а та по утрам загадочно улыбается. Я не улыбался, но испытывал удовлетворение.

Я приурочивал каждую свою победу над ним – его высокомерным победам над маленьким сыном и собственной женой. Я отжал у отца пять компаний. Я разваливал его сделки и перекупал его партнеров, при этом занимая при нем должность мальчика на побегушках. И когда он исходил слюной и нервно дергал свой галстук в кабинете, после очередной проваленной сделки – я смаковал свой успех. Ведь он делал одну огромную ошибку – он не искал «суку» среди своих. Он был настолько самоуверен, что даже предположить не мог, что его предаю я.

Думаете, он умер, потому что я женился на его шлюшке? Ни хрена. У него таких было вагон и маленькая тележка. Он сдох, когда понял, что я отобрал у него концерн. Его детище с далеко идущими планами. Не просто отобрал, а вышвырнул его из совета директоров. Я обыграл его. Поставил шах и мат. Вот чего он не смог выдержать и околел вместе с бумагами в руках.

«Тупой ублюдок – вот ты кто, Захар. Тебе никогда не стать таким, как я. Ты маленькое и жалкое ничтожество, которое прячется за бабской юбкой. Что ты из себя представляешь? Ноль!»

Это он мне сказал, когда я захотел работать вместе с ним, и отправил в дочернее предприятие от концерна каким-то коммивояжёром. Так что мое наследство от отца было весьма и весьма сомнительным, ведь к тому моменту я и так владел его капиталами попросту потому, что смог их отнять.

Грустил ли я о нем? Мучили ли меня угрызения совести? Нет. Не грустил. Я лишь вздохнул полной грудью и наконец-то стал спокойным за свою мать. Которая каждый раз, как слышала о его новой шалаве, пила антидепрессанты и закрывалась в своей комнате. Пусть лучше оплакивает его, чем я буду оплакивать ее. Нееет, моя мать не была из этих слабовольных куриц, которыми можно помыкать. Она всегда вела себя как аристократка, исполненная чувства собственного достоинства. Никто и слезинки не видел на ее щеках и в ее глазах. После того, как я перестал разговаривать в детстве, я не услышал от нее даже отцовского имени. Впрочем, она и со мной всегда была сдержана. Ко мне не прикасались, чтобы обнять, поцеловать. Иногда меня гладили по голове, как зверушку. Мать считала неправильным проявлять свои чувства. Она говорила, что любовь не нуждается в словах и прикосновениях, она выражается в поступках. И что, если отец нас содержит в достатке, он нас любит, и соответственно, если она обо мне заботится, то я должен быть счастлив. Но я не был…. Счастливым я стал тогда, когда смог эту любовь покупать и платить достаточно денег, чтобы ко мне прикасались и делали то, что хочу Я.