Море бьется о скалы (Роман) - Дворцов Николай Григорьевич - Страница 8

— У Дуньки в рукаве…. — слабым голосом подсказал с нар Жорка.

Дунька прижался к стене.

— Я не…

— Положи пайку! — предложил Федор, не повышая тона. — Кому говорят! Вот так! Теперь вынь из рукава! Ну!

— Простите. Дьявол попутал… — захныкал Дунька, распуская толстые морщинистые губы.

— Вот так! Теперь получи в морду. Сам говорил—. следует.

— Бра-а…

Удар в скулу оборвал плаксивый голос Дуньки. На четвереньках он проворно заскочил под нары. Там где-то по-щенячьи заскулил.

Этот случай разбил лед в отношениях Степана и Жорки. Когда Степан положил перед Жоркой пайку, тот сказал:

— Ну и паскуда. Не лучше Егора будет… Ну, ничего, придет время — сведем баланс.

— Придет ли? — усомнился Степан.

Жорка, опираясь на руки, подвинулся к Степану, и тот только теперь заметил, что у товарища все лицо в синяках, а верхняя губа рассечена.

— Придет! Верить надо.

— Возможно, и придет, но поздно. Нас уже не будет.

— Доживем! — Жорка упрямо качнул головой. — Ты как хочешь, а я обязательно уйду. Не хватись они еще немного — все, митькой бы звали… Я уже лаз присмотрел. Теперь бы гулил на воле, — Жорка снизил до шепота голос: — Я думаю, надо к шведской границе пробиваться. Ведь Швеция нейтральная. Там наш посол…

— Опять она на балконе, — с тихой грустью сказал от окна Васек. — И зачем? Хотя пусть… Лучше не забудем, что людьми были. Вот и у меня девушка была… У нас за околицей сразу лес. Сосны огромные… И речка…

Зашел Зайцев, а с ним высокий и, не смотря на худобу, красивый парень с печальными глазами.

— Старший барака Андрей Куртов! — представил спутника Зайцев.

Куртов, смутившись, опустил глаза, слегка прикашлянул.

— Запиши, Андрей: в этой комнате сорок восемь бандитов. Двое ушло. Вчера пытался еще один, да сорвалось. Вон тот, щербатый! — Зайцев вынул из кармана портсигар, с форсом щелкнул им, протянул Жорке сигарету.

— На! Подыми! Уходить надо с умом, а не как ты. Спасибо скажи — живой остался. Комендант прихлопнуть хотел. Бери, пока дают!

Жорка взял сигарету и лег опять на живот.

— Пошли, Андрей! — Зайцев четко повернулся.

Не успел Куртов прихлопнуть за собой дверь, как Васек шагнул к Жорке.

— Тряпка! Самая настоящая!.. Мало, выходит, тебе всыпали. В морду бы ему этой сигаретой.

— Замолчи! — Жорка ожесточенно ударил кулаком по нарам. — Указчик нашелся! Сигарета на дороге не валяется…

— Спокойней, ребята, — Бойков встал спиной к нарам, заслонив от Васька Жорку. — Зачем шуметь?

— А что он, понимаешь?.. — в горле у Жорки булькнуло, он чуть не плакал от обиды.

— Я правильно сказал, — насупясь, стоял на своем Васек.

— Правильно сказал тот, — Федор кивнул на дверь. — Антон… Уходить надо с умом. А потом… пусть четверо ушли. Их не поймают. Остальным легче, что ли, от этого?

— О, господи! — простонал снизу Дунька. — Солома силу не ломит. Зачем лезть на рожон? Не ссорься с сильным, чтобы когда-нибудь не впасть в его руки.

Норвежцы, закончив рабочий день, покидают лагерь. Впереди вожаком крупно шагает в зюйдвестке пожилой мужчина с молодыми глазами. Поглядывая украдкой на окна барака, в которых выставились пленные, он приветливо кивает. Остальные тоже украдкой кивают…

Они поднимаются косогором к караульному помещению, выходят по одному за проволоку. Какое счастье!

Степан думает о том, что там, дома, он в понятие счастья вкладывал что-то необычное, полагал, что счастлив лишь тот, кто необыкновенно красив, умен, способен. А ведь счастье совсем в ином. Вот норвежцы вышли ни свободу. Разве свобода не счастье? Есть до сыта, быть вместе с любимой — тоже счастье, которого он раньше не умел ценить, А музыка и книги?.. Книги!.. Степан помнит, как читал в первый раз «Анну Каренину», не спал всю ночь, курил, думал. А теперь все это кажется далеким, чужим. Какое ему дело до придуманных писателем любовных переживаний барыни, если он повидал сотни и тысячи смертей, если его и товарищей бьют, морят голодом, вытравливают все человеческое…

От невеселых размышлений Степана оторвал надтреснутый голос Дуньки. Он весь день одиноко лежал на нижних нарах, что-то бубнил. Потом вылез и, как ни в чем не бывало, начал расхаживать по комнате, ввязываться в разговоры.

Брезгливо-презрительного отношения к себе Дунька, кажется, не замечал.

— Братцы, сегодня суп из очищенной брюквы! — восторженно сообщил он, — Повар сказывал…

— А что дальше? — спросил Васек. — Велика радость.

— А как же, родной. Конечно, радость. Ведь все мы люди, все живем ради живота своего.

— Да не все пайки крадем, — вставил Васек. — А в плен ты, видать, по доброй воле пришел. И уздечку с собой принес. Ждал от немцев лошадки. А они самого обратали.

— У тебя, дорогой, не язык, а бритва. Режет направо и налево. Так и самому недолго пострадать.

— Капать, что ли, пойдешь? — Васек выдвинулся с нар.

Толстогубое лицо Дуньки приняло скорбное выражение.

— Что ты, дорогой. Упаси бог. Аль мы нехристи какие?

— Валяй, Дунька, капай, — Васек махнул рукой. — Мне теперь все равно. Дальше ехать некуда.

Выдали баланду. По одному-двум маленьким кусочкам трудно было понять, очищена брюква или нет. Все равно от мутно-коричневой жидкости несло колесной мазью, и все равно поглощали ее с великой жадностью.

Дунька на этот раз ел быстрее обычного. Выловив ложкой брюкву, он выпил через край суп и скрылся.

Спустя несколько минут зашел пленный с сухим горбатым носом. Это он сказал о норвежцах, что Квислинг продал их оптом. Оглядев присутствующих, он кивнул Степану так, будто давно знал его. Степана это несколько удивило.

— Никифор! — крикнул Бойков, спрыгивая с нар.

Они поговорили о чем-то у окна, и Никифор ушел.

Федор постоял, вывел пальцем на потном стекле замысловатый вензель и тоже вышел из комнаты. Вскоре через распахнутую дверь Степан увидел его в коридоре. Федор разговаривал со старшим барака Куртовым. Помимо воли, у Степана родилось чувство настороженности к Федору. «Что так старается? — подумал он, устало закрывая глаза. — Столько энергии»…

Дунька тем временем вертелся в умывальнике. В полутемном помещении с гулом бились о железные желоба струи воды. Заходили пленные, чтобы помыть котелки или попить. Люди мешали Дуньке. Он нервничал. Ему хотелось проскочить незамеченным во вторую половину барака. Там в маленькой комнатке с двумя окнами живут Антон и врач, а две больших комнаты пока пустуют (спустя несколько дней в них открылся ревир)[6].

…Когда Дунька на цыпочках приблизился к двери, врач, сидя на деревянном топчане, вертел в руках очки, сосредоточенно рассматривая их.

— Уж лучше бы левого не было. А так что за видимость? — рассуждал с собою Садовников.

— Хотя и арцт[7], но обойдешься одной фарой, — заметил Зайцев. Он, стоя над столом, увлеченно вылавливал из «параши» куски брюквы. Круглая банка была высотою с ведро, и Зайцев, как ни старался, не мог ложкой достать со дна самых хороших кусков. Тогда Зайцев вынул из-под стола такую же пустую банку, слил в нее жижу. Ел, смачно чавкая. Бросив на стол ложку, сказал:

— Надоела чертова брюква. Хочется чего-нибудь такого. Колбаски бы, нашей, русской. Арцт, желаешь порыбачить? — Зайцев показал глазами на «парашу». — Битте[8], занимайся.

Садовников вздел на нос очки.

— Я съел свое. А у тебя, Антон, пристрастие к немецкому.

— А как же, надо… С волками жить — по-волчьи выть, — Зайцев достал портсигар, взял сам сигарету, протянул портсигар Садовникову. — Кури. Унтер пока не забывает. Каждое утро пачку… Немецкая аккуратность.

Садовников, прикурив от зажигалки Зайцева, затянулся дымом дешевой сигареты.

— Значит, с волками жить — по-волчьи выть?

— А куда денешься? Плен не тетка. Вот в первой комнате один чешет по-немецки. Ух, и здорово. Мне бы так…