Море бьется о скалы (Роман) - Дворцов Николай Григорьевич - Страница 21

— Душно, — сказал Федор.

— Нажрутся брюквы… Меры, скоты, не знают. Того и гляди, потолок поднимется…

— Закурить бы, — тоскливо вздохнул Федор.

— У меня есть. Давай выберемся отсюда.

Они слезли с нар, набросили на плечи френчи, обулись и присели в конце стола. Андрей достал из кармана книжечку с листочками курительной бумаги, потом небольшую тонкую пачку табаку с темно-синими елочками на зеленоватой обложке.

— Откуда? — удивился Федор.

— Норвежский. Крепкий. Наверное, довоенный, — Андрей щелкнул изящной никелированной зажигалкой.

Табак, действительно, оказался душистым и крепким. От первой же затяжки у Федора приятно закружилась голова. Он подумал, что не ошибся в Андрее. Стоящий парень. Вчера Андрей вышел победителем в схватке с Егором.

Как старший барака, Андрей получает на кухне хлеб и распределяет его по комнатам. К хлебу иногда выдается маргарин. Пятисотграммовая пачка на сто человек. Этот маргарин вызывает страстное вожделение полицаев. Андрей режет пачки ножом, прикидывает, а жадные взоры полицаев следят за каждым его движением.

— Отойдите, хлопцы, не мешайте, — просит Андрей.

Полицаи на минуту отступятся, а потом опять окружат стол. Как волки!..

— Ты вот что, старшой, оставляй нашей комнате целую пачку! — Егор потребовал взглядом от остальных полицаев поддержки.

— Это почему же? — удивился Андрей. — На двадцать семь человек пачку?

— А потому… Нас нечего равнять… — Егор схватил со стола пачку. — Дели, братва! У него понятие отшибло.

— Положи! — Андрей не повысил голоса, но лицо побледнело. — Положи!

— Антону пожалуешься? Да твой земляк сам не поскупился бы. Подумаешь…

— Положи, говорят! — стоял на своем Андрей. — Люди с голоду пухнут, а на тебе пахать можно.

Егор бросил пачку на стол.

— Я тебя испытать… Думаешь, правду?.. Подавись ты им!.. А вы какого черта? — набросился Егор на полицаев, с которыми вместе готовил атаку. — Мне больше всех надо, да?

Куртов, продолжая заниматься своим делом, спокойно заметил:

— Нечего меня пытать. Я давно испытан. Не такие пытали.

…Покурив, они вышли в коридор, приоткрыли наружную дверь. Дождь не сбавлял темпов. Он работал без устали. Под фонарем на апельплаце пузырилась огромная лужа. Сквозь шум дождя доносились похожие на звон колокольчика удары: тиньк, тиньк, тиньк…

— Кольцо кто-то кует в уборной. Пакет зарабатывает, — помолчав, Андрей заговорил совсем о другом. — Тут самое мокрое место в Европе. Еще до войны читал в «Огоньке». Мог ли тогда подумать, что попаду сюда? Как оно бывает…

— Антона раньше знал? — поинтересовался Бойков.

— Нет. Как я мог его знать? Он из района, а я учился в театральном училище. Подавал надежды. Когда сыграл Швандю, опьянел от аплодисментов. В армию пошел добровольно. Пятеро нас пошло. Были шумные проводы. Захмелев, мы клятвенно обещали добыть голову Гитлера. Вот и добыл. Попал, как кур во щи. Побег совершил. Ребро сломали и пальцы вот раздавили. Дверями зажмут — искры из глаз… И теперь, как вспомню, дрожь колотит. Уснуть не могу, вроде тебя. Вся банда дрыхнет, а я ворочаюсь.

— Никак не пойму, за что тебя Антон так облагодетельствовал?

— Тонкая политика… Укрепляет тыл. Ему надо или убрать земляков или прикормить, чтобы потом не подняли голоса. Мало ли что может случиться… А я долго не продержусь. Не ко двору им…

Андрей шире распахнул дверь. Из густой и, кажется, вязкой темноты проступали контуры белого дома над проволокой. Он точно парил в воздухе. Андрей задумчиво смотрел на него до тех пор, пока ветер не бросил в лицо холодные брызги. Отступив за порог, Андрей глянул на Бойкова и заговорил, все более волнуясь:

— Федь, у меня записка… Я не все понял. Помоги.

Куртов подал Федору листок бумаги.

— Тут больше по-немецки, но есть и норвежские слова. Только прошу, Федя… Дело опасное…

— Можно и без предупреждения, — буркнул Федор.

Встав под лампочкой, он уткнулся в записку, потом радостно глянул на Куртова.

— Здорово написано! Слушай. «Дорогой Андре! Мы все восхищаемся вашей стойкостью. Такой мужественный народ нельзя победить. Уверены, что наступающий новый год принесет всем свободу. Тогда мы будем вместе танцевать. Бросаю тебе табак. Дорогой Андре, спой мне утром „Волгу“. Привет от друзей. Их очень много. Вы даже не представляете, как много. Инга».

Кивнув на белый дом, Федор спросил:

— Оттуда?

— Да! Инга! Чудесное имя. А сама она еще лучше. Вот! — торопясь, Андрей достал из кармана записную книжку с черными корочками. В ней оказалась фотография.

С маленького квадратика плотной бумаги смотрела девушка в узорчатом джемпере. Круглое свежее лицо с наивной ямочкой на пухленьком подбородке, светлые спадающие на плечи легкими кольцами волосы, маленький, слегка заостренный носик и большие круглые глаза.

Сначала Федору показалось, что глаза не гармонируют с лицом: они слишком велики и кажутся чужими, но спустя минуту он решительно изменил свое мнение — прелесть Инги была именно в глазах. Девушка не смеялась, ее лицо хранило выражение деланной серьезности, а глаза наперекор всему смеялись. Смеялись задорно, даже с мальчишеским озорством. И Федор невольно подумал: «Все кажется ей простым, легким и доступным».

— Где записка? Дай-ка еще взглянуть, — попросил Федор. Он сложил записку с фотографией и разорвал пополам.

— Ты что?! С ума!.. — Андрей с выражением ужаса на лице вцепился в Федора, стараясь развести его руки. — Стой! Подожди!..

— Сам с ума спятил! — Федор, увертываясь от Андрея. продолжал рвать. Потом вышел за порог, взмахнул рукой — ветер услужливо подхватил и развеял мелкие клочки бумаги.

— Соображать надо! Ее погубишь и сам!..

Андрей надулся и молчал.

Ни Федор, ни Андрей не замечали, что из дверей угловой комнаты их подслушивает Дунька. Он то высунется из-за притолоки в коридор, то, почувствовав опасность, скроется в темноте.

Когда Андрей с Федором ушли, Дунька удивленно покачал головой: «Господи, вот наваждение-то!.. Записочки!.. Через проловку!.. Карточка!.. Надоумило их разорвать… А то бы с поличным… Бог ты мой, неймется людям, никак неймется. Как же теперь, к кому податься? К Антону? Супу он, пожалуй, даст? Даст… Ведь старшой-то земляк Антону? Рука руку моет. Ох, и дурной я. Так можно заместо супа в морду схватить. А что, если к самому унтеру? Так, мол, и так… Я, мол, и впредь могу… У меня не сорвется. А унтер возьмет да и даст хлеба. Целую буханку может дать. Чего ему стоит?»

При мысли о буханке, рот Дуньки наполнился тягучей слюной. Сглотнув ее, он перекрестился и полез на свое место. «Утро ночи мудренее. Значит, записочки? Не похвалят за это, ох, как не похвалят. Прости, господи, прогрешения наши»…

Утром в угловую комнату пришел санитар. Пленные к этому времени уже поднялись и, наспех ополоснув в темном умывальнике лица, с нетерпением ждали, когда принесут из полицейской хлеб. Только Степан с Васьком оставались на нарах. У Степана кружилась голова и чирьем болел зад. Малейшее движение причиняло страдание.

— Как же мы будем работать? — спросил Степан.

— А черт ее знает.

— Мне не дойти.

— А, вот вы где сховались, — сказал из темноты санитар и проворно взобрался на нары. — Як, Степан? Ты, Василь, як?

Санитар прислонил ладонь ко лбу одного, потом другого.

— Э, не дюже гарно. Тэмпература. Пишлы!

— Куда?

— В ревир.

— Ох, какая милость! — удивился Васек.

— Ладно балакать. Собирайся! — прикрикнул санитар.

Степан и Васек получили хлеб и поплелись на зависть всей комнаты в ревир.

Светало. Над смутным очертанием гор, вершинами сосен, крутыми крышами наглухо зашторенных домов плыли тучи. Они были серыми и рыхлыми. Казалось, за трое суток тучи окончательно истощились. Однако дождь лил с первоначальной резвостью. И по-прежнему пузырились лужи, обещая длительное ненастье.

В коридоре ревира друзья отерли ладонями мокрые лица. Степан осторожно постучал в дверь приемной врача.