Сколько ты стоишь? (сборник) (СИ) - Сакрытина Мария - Страница 25

Слышала я про эти школы. Калечить не калечат — для этого там работают слишком изобретательные палачи. Не обязательно оставлять следы на теле, чтобы сделать очень, очень больно.

Но я это знала только понаслышке, а мальчишка, похоже, на собственном опыте. Потому что слёзы мгновенно высохли, скулы горячечно-заалели, а тонкие руки вцепились в мои — отчаянно-крепко.

— Нет, госпожа, пожалуйста, не надо. Прошу вас, не возвращайте меня! Я буду послушным, вы не пожалеете, что оставили меня, я всё-всё сделаю, не возвращайте меня! — и всё в таком духе.

Я вырвала руки, поставила на столик у кровати поднос с едой. Кивнула на лохань с водой и выстроившиеся у неё флакончики с притираниями, маслами и прочей ухаживающей дребеденью.

— Поешь. И приведи себя в порядок. Смотреть на тебя противно.

И уже спокойно отправилась к себе — хоть немного посидеть в тишине.

В ушах уже звенело от его рыданий и мольб.

Забавно, но то «не отдавайте меня, пожалуйста» было единственным разом, когда я слышала его голос — если не считать стоны и крики. Мелодичный голос, приятный, даже при хрипотце от болезни. Красивый, как и сам мальчик.

Он довольно быстро пришёл в себя — внешне, я имею в виду. Спустя дней пять мог вставать, потом и вовсе нужды не было постоянно валяться в кровати. Понятия не имею, чем он у себя в комнатах занимался — я приказала горничным топить у него, проветривать, убирать и не забывать приносить еду. Кстати, с горничными он вроде бы тоже не общался. А те его побаивались — в большинстве. Тех, кто не побаивался, я отсылала на другие работы. В огромном богатом доме полно работы, особенно если нет мужской прислуги.

Этим я и занималась последующие дни, временно про подарок забыв. Мне было хорошо, энергия требовала выхода — я благоустраивала дом. Неделе через две дом был уютен и приятен, я довольна, а мальчишка-раб снова слёг. Я расспросила горничных — оказывается, он перестал есть. Строптивый раб! Высечь бы, да ведь впрок не пойдёт. Хотя я была близка и к этому. Снова бить его уже не хотелось, но надо же как-то вразумить!

Стоящая на коленях у заправленной кровати тонкая фигурка меня несколько отрезвила. Я заставила его встать, рассмотрела бледное лицо, обострившиеся черты (ему шло), лихорадочный румянец алым цветком горящий на скулах. Позволила сесть на кровать и провела «воспитательную беседу» с повторной угрозой вернуть в школу удовольствий. Естественно снова выслушала сбивчивое «госпожа, не надо, всё для вас сделаю» и сунула в руки поднос с едой.

Мальчик старался, честно старался — я видела. Куске на третьем он стал давиться, а от бульона его затошнило. Я стала подозревать отравление, но все чудодейственные отвары не помогли. А укрепляющие и вовсе шли не в то горло.

Ещё четыре дня — и мальчишка вял на глазах. Медленно, но заметно. Я всерьёз испугалась, что он умрёт. Не знаю, так ли уж он был мне нужен живым — пока дом благоустраивала я вообще о рабе забыла. Так что спасала я бледного красавца-наложника, похоже, по привычке. Нелегко вот так взять и уйти, когда на глазах человек умирает. Да и потом — демоны и бездна! — его мне подарили, он мой, я не хотела его пока отпускать! Взялся тут — умирать…

Он честно выполнял все мои приказы, пытался есть, вставал, когда требовала, пил лекарства, давал себя осматривать. Но больше походил на красивую куклу, чем на человека. Наверное, как я после обряда, когда Аврелий меня лечил.

Аврелий, кстати, выслушав мои жалобы, крякнул и посоветовал… сделать мальчику приятно. «Хорошее впечатление, счастливое воспоминание… Вик, ну ты же помнишь, я сам с тобой так поступил». Поразмышляв и полюбовавшись на восковой прекрасный профиль раба, утонувшего в подушках и одеялах, я решила, что смысл в этом есть. Только что, хм, приятное надо этому инкубу? Изысканные яства? Новую золотую цацку? Парчовый наряд?

День выдался замечательным — впрочем, в этой части страны почти все дни замечательные, особенно летом. Солнце светило ярко и радостно, небо — без единого облака — ярко-голубой глубиной заставляло верить в бога, которому так преданы крестьяне. Зелень — тёмная, зрелая — радовала глаз: луг с вкраплениями белых колокольчиков, лес с величественными соснами вперемешку с осинником.

Я нацепила на наложника чуть не все защитные артефакты, какие были в доме. Украсила браслетами и кольцами, как новогоднее дерево. Закутала в плащ и накидки — с ног до головы, как южане своих женщин закрывают. Тут, конечно, тишь и глушь, но мало ли… Девочки-то у меня языкастые.

Ехали мы на одной лошади — моей спокойной Снежинке. Шаг у неё ровный, норов отсутствует, послушная и верная. Если что, не понесёт. Двойной вес она, кажется, и не почувствовала — мальчик отощал так, что был лёгкий, как пушинка. Я, когда его в седло подсаживала, тоже вес почти не ощутила.

Приятно было прижимать его к себе, пока к лесу рысили — почти как мягкую игрушку-зайца, который у меня, помню, был в детстве ещё до академии. Тёплый, тонкий, живой. Волосы пахнут — тонко — цитрусом. Если прижаться к капюшону у виска, можно почувствовать…

Мальчику к тому времени так поплохело, что вряд ли он соображал, куда мы едем, и едем ли. Я его во двор выводила — почти на руках несла. А в седле он и вовсе на меня лёг — но я не возражала, нет, отнюдь. Приятный, тёплый — и только мой.

Нет, мне совсем не хотелось, чтобы он умирал.

Полянку эту посреди леса я облюбовала ещё несколько дней назад, когда сама здесь гуляла. Небольшая, но живописно пересекаемая чистым, весело звенящим ручьём. Окружённая осинами, вся в колокольчиках и каких-то белых цветочках, сладко пахнущих ванилью. Я и тогда не выдержала — валялась тут, просто отдыхала.

Сейчас я спешилась, убедилась, что за нами не подглядывают (артефакт-«следок» не так-то просто обмануть). И ссадила мальчишку с седла. Повозилась, разворачивая его из шарфов-плаща — ну правда, как южную красавицу. И, усадив на траву у ручья, отошла подальше — наблюдать.

Сначала он просто привычно сидел на коленях — пошатываясь, закрыв глаза. Я испугалась, что снова упадёт в обморок. И он действительно завалился вперёд — и упёрся руками, схватился за траву. Вздрогнул, кажется, от удивления. И, по-моему, только сейчас понял, где он.

Я смотрела, спрятавшись за малинник на дальнем конце поляны. А мальчик гладил траву, перебирал тонкими, прозрачными пальцами листья и лепестки. И улыбался — искренне. Сейчас он был по-настоящему прекрасен — лесной принц, наконец-то вернувшийся домой. Из его глаз текли слёзы, но это было, наверное, нормально — свет яркий, и потом, от радости же тоже плачут. Он по-детски сунул палец в воду, понаблюдал за рыбками-мальками, поднял голову и надолго так застыл, жмурясь, подставив лицо солнцу, слушая птичьи трели.

И как он был красив тогда!

Я поставила на заметку: вывозить его в лес почаще. А сама стала собирать малину в пригоршню — все же любят сладкое. Хотелось его порадовать. Хотелось, чтобы улыбался мне — вот так, искренно, по-человечески. Настояще. Я же не дура — приказом такого не добьёшься. А жаль.

Но с «приятным» я угадала. К чему ему украшения и платья? Когда меня «накрыло» после обряда, Аврелий не стал показывать мне королевские, герцогские, графские подарки. Он привёз меня в Нижний город — столицу бедняков. Там как раз раздавали дармовую еду — подачки от государя. Я помню, как смотрела через решётку носилок: сидящие у серой, поросшей мхом стены оборванцы — старики, хлюпающие носами дети, их матери, растрёпанные, в тряпье. Мужчин, конечно, не было — всех отловили и забрали в солдаты. А эти — старики, женщины и дети — ели даровый хлеб, дети что-то щебетали, матери переругивались между собой и смеялись, старики возились, шамкали и тоже посмеивались — не знаю, над чем. А на той самой мшистой стене был грубо выписан мой портрет. Я смотрела на него, не в силах оторвать глаз, и вспоминала, что даже портреты короля нищая братия «украшает» комичными усами и бородой почти мгновенно — даже если за это карают сумасшедшим штрафом. И моя физиономия, судя по линиям, тут уже давно весит, похоже, кем-то из здешних и написанная. Ещё и польстить пытались — сделать ли симпатичней, чем в жизни. Кто бы сказал, никогда б не поверила.