Небо закрыто льдами (Документальная повесть) - Тихомиров Вениамин Васильевич - Страница 11

…И пошел по отсекам, по боевым постам один разговор: вон соседи, гляди, на контрольной проверке готовности пять получили, а мы как бы не опростоволосились…

Из вахты в вахту мы отрабатываем быстроту и точность. Для нас это самое главное — не теряться. Растерянность — это паника, а она страшный враг, особенно для подводников. Паника на глубине многих десятков метров, в стальной коробке, стиснутой гигантским давлением воды, часто несет гибель всему экипажу…

Скептик ухмыльнется наверняка: туману, мол, напускает матрос, «травит», как говорится, чтобы цену набить. Чего там отрабатывать, когда всего-то и де-лов — из вахты в вахту за одни и те же рукоятки держись… А ты попробуй, скептик. Сумеешь так, чтобы в мгновение ока руки твои могли выполнить любую из множества неожиданных и нужных команд? В этом-то вся и трудность — в мгновенной точности. Совместить в боевой обстановке все эти качества не так-то легко…

Но довольный ходит после вахты по отсекам главстаршина Чикин, радостно поблескивают его глаза, и ребята веселее поглядывают на чикинский «кондуит» — знают: характер записей в нем явно изменился… Один только Жильцов по-прежнему сосредоточенно наблюдает за нами, да мичман Луня озабочен и хмур.

— Давай, Чикин, ребят соберем. Нельзя долго на одном энтузиазме держаться. Надо, чтобы матросы увидели, чего мы уже сумели добиться практически, — тогда только прок будет. А так может заглохнуть дело, верно говорю…

— Решено, боцман. Сегодня вечером.

…Ожидая начала собрания, ребята балагурили в кубрике. Не было, как в прошлый раз, настороженной тишины. Чувствовали себя именинниками — как ни прикидывай, а отстающих-то на лодке нет, все работают, как положено, никто уже не корит потерянными минутами.

Но Чикин, молчавший сосредоточенно, вдруг сказал:

— Хоть и здорово у нас дело пошло, а хвастаться да гордиться пока нечем. Шуму больше, чем проку.

Ребята насторожились.

— Это как?

— Да так. Замахнулись широко, а удара…

— А то, что отстающих нет, — это, по-твоему, как? А лодка уже через полминуты после «тревоги» к бою готова — это тебе «шумели»?

Чикин сощурился жестко.

— А не кажется никому, что все это мы давно должны были уметь — еще к тому часу, как поход начали? Мы же военные моряки — не годится хвастать тем, что едва до минимума необходимого поднялись!

— Отделения стали отличными — какие еще обязательства нужны? — недоумевал кто-то и распалялся: — Куда еще-то?

— Дальше. Вперед и дальше!

Чикин волновался, даже щеки его побледнели. Я уже знаю, что это значит. Новая какая-то затея беспокоит заводного главстаршину.

— Человек живет, пока движется. Предел — понятие относительное. Я не спорю, торпедисты или акустики на своих местах — боги. А поставить их хотя бы на часок к нашим трюмным механизмам…

— Чего ради? — всплеснули руками акустики, корабельные «аристократы». — Да и кто нас к этим твоим трюмным механизмам поставит?

— Это может случиться в любую минуту. Поди-ка угадай, как обернется дело! Глядишь, и придется акустику у трюмных механизмов стоять. А мы к этому готовы?

Зашумели сначала матросы: работы и так невпроворот, а этот двужильный Чикин еще добавляет. Потом притихли. И в самом деле, какие задачи может поставить перед нами командование? Это пока что нам в походе достается не очень: или «противник» такой попадается, или просто Жильцов наш молодец.

— Есть у меня идея, хлопцы…

Чикин не закончил. На пороге отсека стоял Петелин. Подошел он незаметно, пристроился у переборки позади всех и молча слушал перепалку.

— Проходите в середину, товарищ адмирал! Мы тут поспорили маленько…

— Спор — вещь хорошая. — Петелин одобрительно кивнул, прошел в середину тесного матросского кружка. — Истину и решения всегда только в споре и находили. В одиночку до истины докопаться бывает трудно…

Петелин помолчал, приглядываясь к притихшим матросам.

— Я не знаю, чем закончится ваш разговор. Хочу только сказать, что в одном комсорг абсолютно прав. Обстановка, максимально приближенная к боевым условиям — такая, как у нас с вами сейчас, — может обернуться по-всякому… Я, если хотите, расскажу вам на этот счет одну историю. Ей, правда, двадцать лет уже с лишком, но есть в ней такое, что прямо, по-моему, относится к сегодняшнему разговору…

Матросы, ожидая, молчали.

— Шел сорок второй год, — начал он. — Помню, трудное было время. В один из июльских дней в Карском море схватились мы с подлодкой противника.

Прошли мыс Желания — самую северную точку Новой Земли, начался лед. В разводьях и случилось все это…

Вражеская лодка пыталась атаковать наши транспорты. Она уже вышла на дистанцию торпедного залпа, тут мы по ней и ударили. Сбили ее с боевого курса, и началась у нас артиллерийская дуэль. Кругом бело — и небо и лед белый, как маскировочный халат, и нам друг друга отчетливо видно. Что мы, что они — целей для артиллеристов лучше не придумаешь.

В том бою осколки снаряда вывели из строя весь орудийный расчет. Фашисты это сразу увидели и усилили обстрел. Положение создалось хуже некуда: немцы на сближение пошли. Снаряды начали на голову падать. Командир с мостика передал по трансляции:

— Второй орудийный расчет — срочно на верхнюю палубу!

Через несколько минут пушка снова открыла огонь. Первыми же залпами фашистов накрыли, а вскоре и под лед отправили. Второй расчет судьбу боя решил…

Командиром орудия был в нем старшина сигнальщиков, заряжающим — трюмный машинист, наводчиком — электрик. Они заменили выбывших из строя товарищей и хорошо справились с делом, хотя и не были артиллеристами. Так требовала война: человек должен был все уметь…

— Вот и я о том же! — вспыхнул Чикин. — И я говорю, товарищ адмирал…

— На меня, главстаршина, не ссылайся. — Петелин поднялся. — Вы тут сами с усами, разберетесь… Маневрируем мы сейчас неподалеку от тех мест, где эта история произошла, вот и вспомнилось мне… А рассказал я потому, что, думается, есть в ней такое, над чем нам, военным морякам, и сегодня подумать можно…

— …Этак скоро всю лодку чертов Чикин заставит изучить, до последней заклепки, — бубнил в кубрике дружок мой Федор, укладываясь на отдых, и озадаченно качал головой.

— Думаешь, лишнее это? — отозвался с соседней койки Скворцов. — Чтобы лодка настоящей боевой единицей считалась, как ей и положено, нам с тобой надо всеми видами ее оружия владеть. Бой, допустим, начнется — и неведомо еще, кому и кем придется в нем стать, в бою случается всякое, и Пашка прав…

— Оружие, оружие!.. Это чикинские-то помпы трюмные — оружие? — не унимался Федор по привычке противоречить по молодости.

— А по-твоему, только наши торпеды да мощный двигатель — оружие? Бой можно, если хочешь знать, из-за шнурков в твоих ботинках проиграть в два счета.

— Ой ли?..

— Сыграют, допустим, боевую тревогу. Побежишь ты по сигналу в свой торпедный отсек, а шнурки по дороге развяжутся у тебя. Хлопнешься — пока туда-сюда — глядишь, и опоздаем с залпом минуты на три.

За эти три минуты противник может от нас запросто пыль оставить, и море нас разом в экспонаты для подводного музея спишет…

— Идеалисты тоже нашлись! — Не зная, что возразить, Федор в сердцах ткнул кулаком подушку. — Этак вы скоро все что ни есть оружием объявите! Даже любовь!

Вот тут уже я готов был с ним спорить. Потому что, казалось мне, как раз любовь и есть самое сильное оружие, которое наша лодка несла на борту.

Да, грозная сила сегодняшние подводные корабли. Все сметают на своем пути наши ракеты и мины. Велики и сильны люди, управляющие ими, но они и беспомощны, как дети, если не знают любви. Всегда проигрышна любая борьба, если не имеет она за собой чистой человеческой цели; и силен только тот, кто знает, за что и за кого он сознательно идет на трудности и на риск.

У каждого из нас бережно хранятся вместе с комсомольскими или партийными билетами фотографии наших жен и невест.

Они, наши женщины, с нами всегда и везде — на вахте и на отдыхе, в боевых отсеках и в мирных кубриках, где говорят о разном, отдыхая от службы. Они делят с нами наши трудные радости и тяжесть нелегкой нашей работы. И в тяжелые минуты, когда начинает казаться, что сил уже нет, что сделано уже все и нет возможности сопротивляться, — вдруг вспомнятся те, кто ждет нас там, далеко на земле, кто переживает за каждое мгновение нашей жизни, отданное морю, — и прибавляется сил, и реальным становится невозможное, и человек снова готов продолжать борьбу, какой бы трудной она ни была.