Хождение по мукам - Толстой Алексей Николаевич - Страница 72

Когда послышался шум автомобиля, Елизавета Киевна высунулась в окно, но ничего не увидала, – ветер, певший в телеграфных проволоках, остудил ее тело под шубкой. Она захлопнула окно и опять начала ходить и курить. Щека у нее подергивалась. Прошло долгое время, и вдруг грохнули вдали два выстрела. Елизавета Киевна выронила папироску и стояла, усмехаясь жалобно и кротко. Но выстрелов больше не было. Тогда она подняла руки к растрепанной голове, сжала ее и легла бочком на постель. Но пролежала недолго, – вскочила, села на диванчик перед столом, покрытым ковровой, залитой пятнами скатертью, сначала пальцами, потом зубами вытащила пробку из бутылки и, куря и усмехаясь, принялась тянуть коньяк углом рта из длинной рюмочки.

Вдруг она сильно вздрогнула и обернулась, – в дверь скреблись. Она живо соскочила с дивана и повернула ключ. Вошел Александр Иванович Жиров, в бархатной тужурке, с мягким, большим галстуком; вытянутая кверху голова его была обрита; лицо – бледное до зелени; влажный рот усмехался, открывая гнилые зубы. Елизавета Киевна вернулась к дивану и села, подобрав ноги, прикрывая кое-как воротником шубы голые плечи и грудь.

– Хочешь коньяку, пей, – сказала она. Жиров сел напротив и налил рюмочку. Ввалившиеся глаза его, черные и без блеска, уставились в лицо Елизаветы Киевны.

– Ты что думаешь, Аркадий двоих все-таки убил, – сказал он вполголоса. Елизавета Киевна проглотила слюну. – Я сейчас оттуда, Лиза. У магазина – толпа, крик. Муравейчик – в подштанниках, рвет на себе бороду. Убиты два сторожа. – У Жирова затряслись губы. Елизавета Киевна пододвинула по столу рюмку, он, наливая, перелил через край и с длинной усмешкой омочил палец, потер за ухом. Елизавета Киевна выпила. – Знаешь, Лиза, что мне странно, – как мы хорошо сегодня обедали, было приподнято, я читал стихи, ты была весела, Аркадий мил... А потом эти два сторожа, ничком, как мешки, у каждого от головы, – черная лужа... Это как-то мне смяло нервы! – Он вынул из кармана тужурки серебряную коробочку, осыпанную алмазами, осторожно приподнял крышечку, взял щепоть белого порошку и сильно втянул его носом, глаза его увлажнились. – Мне часто представляется какой-то огромный пустой город... Я брожу по улицам. Между камней – трава. Окна пустынны. Вдали – великолепный закат. Это город моей меланхолии. В нем нет людей, только в глубине переулка одинокая женская фигура... Почему-то это всегда ты, Лиза... – Покачиваясь на стуле, он пустил струю дыма под люстру. – Да, убийство, конечно, высшее проявление воли. Нужно, чтобы в убийстве был восторг. Но убивать ночных сторожей, потом не спать всю ночь, трястись от отвращения, – бррр! Аркадий умен и смел, но он все-таки воришка, убивающий из-за угла...

– Я тебя выброшу из комнаты! – хрипло, вдруг, проговорила Елизавета Киевна. – Не смеешь мне так говорить! – Она совсем откинула шубу и, полуголая, облокотилась о стол, подперла ладонями щеки. – Ты – мразь... Липкая сволочь... Презираю тебя...

Жиров с наслаждением зажмурился, придвинул стул ближе к Елизавете Киевне. – Я люблю и высоко ценю Аркадия, – сказал он горловым баском, – я ему многим обязан... Но он практик... Он потерял руководящую нить... Помнишь разговоры в «Шато Кабернэ»?.. Тогда у него был пафос. А что теперь? – за три месяца – двенадцать ограбленных магазинов да человек тридцать убитых. Он кончит тем, что уедет в Гельсингфорс и откроет банкирскую контору...

– Подлец, подлец, – уже спокойно проговорила Елизавета Киевна, продолжая подпирать щеки, – живет на наши деньги, нюхает кокаин целыми днями, всего ему мало...

– Да, мне всего этого мало, – грубо сказал Жиров, снял с мизинца перстень с засверкавшим камнем и швырнул его под стол. – Ты, кажется, забываешь, кто такой – я! – Он встал и пошел к двери. Елизавета Киевна попросила тихо, почти жалобно:

– Саша, не уходи...

После некоторого колебания он вернулся, выпил коньяку, понюхал из коробочки и отогнул штору на окне: – Светает, – сказал он. Елизавета Киевна замотала головой.

– Слушай меня внимательно, – заговорил Жиров, проводя рукой по лицу, – Аркадий должен достать много миллионов денег. Мы втроем создаем центр, мы называемся – «Центральный Комитет Планетарного Переворота». Социализм – к черту. Мы чистые анархисты-планетарцы... – Елизавета Киевна внимательно взглянула на Жирова, в близоруких глазах ее мелькнула искорка. Он продолжал, блестя обритым, длинным черепом под люстрой: – Мы должны немедленно же начать создавать целую сеть агентов во всех городах мира. В этом ты окажешь огромную помощь, Лиза... Ты одна умеешь находить людей с никогда не утоляемой жаждой преступления... Мы начнем взрывать парламенты, дворцы, арсеналы... Начнется паника, грабежи и убийства... Мы взорвем вокзалы, железнодорожные мосты, гавани... Будет хаос и самоистребление... Тогда мы овладеем властью... Мы приступим к самому главному: мы сгоним миллионы людей к экватору и там будем рыть гигантскую шахту, много верст глубины... Она будет обложена сталью. Мы опустим в эту пушку огромные массы динамита и взорвем их... Это не бред, это возможно... Я справлялся у инженеров... Мы сбросим Землю с орбиты. Земля, как ракета, сорвется с проклятой математической кривой и помчится в дикое пространство... небесное равновесие будет нарушено к чертям... Планеты и звезды сойдут со своих орбит... В небе начнется трескотня, миры будут сталкиваться, лопаться, как орехи... Мы влетим в какое-то солнце и вспыхнем... Лиза, вот для чего стоит жить...

– Ох, я не могу больше, – проговорила Елизавета Киевна, поднимаясь с дивана и, как слепая, шатаясь по комнате... – Поймите вы все, я с ума сойду... С утра до ночи эти разговоры... Грабеж, убийства, кровь... я не хочу уничтожать никакого равновесия. – Она хрустнула пальцами. – Саша, уговори Аркадия... У нас много денег, уедемте втроем куда-нибудь... Ну, хоть на годик, ведь может же быть у меня простое желание – жить... Я не могу больше не спать по ночам, слушать эти выстрелы... Давеча взяла чистить костюм Аркадия, – на пиджаке пятна, кровь... Хоть бы на остров какой-нибудь уехать, подальше от земли... Нет, нет, нет... Так и будем таскаться из города в город, грабить, лгать друг дружке, – покуда нас не повесят, и слава богу... Уйди, Саша, я спать лягу... Аркадий вернется поздно... Уходи, я тебе в лицо плюну, если не уйдешь...

Катя осталась одна. Телегин и Даша повенчались у Николы на Курьих Ножках и в тот же день уехали в Петроград. Катя проводила их на вокзал, перекрестила обоих, поцеловала на прощанье, – они были до того рассеянные, как неживые, – и вернулась домой в сумерки.

В доме было пусто. Марфуша и Лиза ушли на митинг домашней прислуги «выносить резолюцию протеста». В столовой, где еще остался запах папирос и цветов, на столе среди неубранной посуды стояло цветущее деревцо – вишня. Катя полила ее из графина, прибрала посуду, стряхнула крошки со скатерти и, не зажигая света, села у стола, лицом к окну, – за ним тускнело небо, затянутое облаками, едва были различимы очертания крыш. В столовой постукивали стенные часы, – разорвись от тоски сердце, они все так же бы постукивали. Катя долго сидела, не двигаясь, потом провела ладонью по глазам, поднялась, взяла с кресла пуховый платок, накинула на плечи и пошла в Дашину комнату. Смутно, в сумерках, был различим полосатый матрас опустевшей постели, на стуле стояла пустая шляпная картонка, на полу валялись бумажки и тряпочки. Когда Катя увидела, что Даша взяла с собой все свои вещицы, не оставила, не забыла ничего, ей стало обидно до слез. Она села на кровать, на полосатый матрас, и здесь, так же, как в столовой, сидела неподвижно.

Часы в столовой, медленно и гулко, пробили десять. Катя поправила на плечах платок и пошла на кухню. Постояла, послушала – потом, поднявшись на цыпочки, достала с полки кухонную тетрадь, вырвала из нее чистый листочек и написала карандашом: «Лиза и Марфуша, вам должно быть стыдно на весь день до самой ночи бросать дом». На листок капнула слеза. Катя положила записку на кухонный стол и пошла в спальню. Там поспешно разделась, влезла в кровать, под одеялом стащила с себя чулки, легла, поджав к животу колени, и затихла.