Возвращение (СИ) - Марченко Геннадий Борисович - Страница 68

- Джон Буше, может, слышали? Его осудили пару лет назад, с тех пор он дожидается приговора в Сан-Квентине. Парень проник в автоприцеп и изнасиловал жену лейтенанта ВВС США. Бабёнка начала кричать, он положил ей на лицо подушку, чтобы заткнуть рот, пока он не кончит свои дела, в итоге она вообще перестала дышать. Суд присяжных состоял из восьми белых женщин, которые всеми силами пытались отправить чернокожего убийцу в газовую камеру.

- Жаль.

- Буше?

- И его в какой-то мере, и ту женщину, которую он задушил.

- Не стоит жалеть таких негодяев, хотя в общем-то парень до этого вёл более-менее приличный образ жизни, попадался только на краже из магазина... Слушайте! Если вы или ваши люди когда-нибудь решитесь снимать кино про тюрьму, я могу вам устроить просмотр завтрашней казни. Если, конечно, не последует звонка от губернатора, такое иногда случается. А вам будет шикарный материал для нового фильма.

Честно сказать, как-то не очень у меня лежала душа к подобного рода мероприятиям, но, с другой стороны, почему бы и впрямь не снять когда-нибудь фильм о тюрьме? На фоне воспоминаний о 'Зелёной миле' и 'Побега из Шоушенка' можно будет разбавить сюжет личными впечатлениями. Тем более, откажись я, Диксон ещё, чего доброго, подумает, что ошибался относительно стали в моих яйцах.

- Хорошо, мистер Диксон, я согласен.

- Вот и отлично! Казнь назначена на 11 часов утра. Я проведу вас в сам зал, откуда будут смотреть за казнью заинтересованные лица. Посажу в уголок, в гражданской одежде вас, надеюсь, никто не узнает.

Построенная рядом с газовой камерой комната для наблюдения состояла из трёх рядов стульев, расположенных амфитеатром и способная разместить дополнительных желающих, когда дела шли полным ходом. На этот раз в Сан-Квентин подъехало с десяток человек, в том числе вдовец в форме лейтенанта ВСС США, и родители погибшей. Меня же Диксон определил, как и обещал, в самый уголок, но рядом со мной зачем-то уселся тщедушный мужчина, представившийся как репортёр 'San Francisco Chronicle' Эд Макинрой.

- Вы впервые на казни? - шёпотом поинтересовался репортёр. - А я уже в третий раз, и два из них закончились исполнением приговора. Не люблю это дело, но редактор почему-то отправляет всякий раз именно меня.

- И каково это?

- Я стараюсь к таким вещам относиться философски. Живи каждый день как последний - и однажды угадаешь. Или, как говорит один мой знакомый, владелец похоронной конторы: 'Все мы рождаемся верхом на могиле'.

- Ну а там, после смерти, есть что-то, как считаете? Душа там, всё такое...

- Другой мой знакомый, врач-реаниматолог, так говорит: 'Что происходит после смерти? А что происходит с током после того, как ты щёлкаешь выключателем? Его просто нет. Думаю, и с душой происходит то же самое, так как наше самосознание - всего лишь цепь мирриадов электрических импульсов в нейронах головного мозга'.

Тут на разговорившегося репортёра зашикали, и он умолк.

Шестиугольная комната была отгорожена от нашей тремя стеклянными перегородками, как бы опоясанными с наружной стороны медной перекладиной, расположенной на уровне груди. Три другие перегородки были стальными. Находившаяся по центру имела тяжёлую кованую дверь, а две другие - потайное окошечко-глазок.

Внутри комнаты для приговорённого находился массивный стул, по всей видимости, дубовый, с очень высокой спинкой. Под сиденьем я заметил ведро, насколько мне было известно, с соляной кислотой. Сидящий со мной рядом репортёр пояснил, что по сигналу палач высыпает таблетки-пастилки цианистого натрия в расположенный наклонно шланг, они падают в ведро, происходит реакция, высвобождающая цианистый газ, и приговорённому приходит конец.

Между тем в помещение для казни ввели того самого парня, довольно хилого на вид негра. Наверное, при такой комплекции ему пришлось постараться, чтобы совладать с жертвой. Два тюремщика принялись привязывать его к стулу широченным поясом вокруг груди, а более узкими обхватывая запястья и лодыжки. Время от времени они о чём-то спрашивали приговорённого тот отвечал, возможно, первые интересовались, удобно ли парню, не жмёт ли... При этом у Буше был такой извиняющийся вид, что у меня, честно говоря, душу выворачивало наизнанку. Один из тюремщиков с седыми висками и грустными, как у бассета, глазами, похлопал приговорённого по щеке и покинул комнату.

После чего лицо директора тюрьмы появилось в одном потайном окошечке, священника и врача - в другом. Человек в сутане сделал рукой последний жест крестом, а врач, дававший клятву Гиппократа защищать жизнь, знаками показывал Буше, как надо сделать, чтобы как можно спокойнее умереть. Из его жестов я понял, что нужно задержать дыхание и вдохнуть поглубже.

Похоже, на этот раз губернатор решил не звонить.

- Цианистый газ поглотит все ваши внутренности, - вдруг горячо зашептал репортёр, - превратит их в горящую, обжигающую кашу, до последней клеточки разрушит ваши лёгкие, но, когда вы будете ёрзать на стуле, вы уже не будете ничего чувствовать, это будет исключительно реакция ваших обнажённых нервных окончаний.

Тем временем приговорённый, как его учили, глотнул большую порцию газа. И вдруг в конвульсиях тело его описало дугу, голова его задёргалась, глаза закрылись, а зубы обнажились. И, как ребенок под кислородной маской, он начал тяжело дышать, вот только легкие его наполнял не кислород. Приговорённый, который должен был умереть за две секунды без страданий, продолжал тянуть вниз свои ремни, его скрюченные руки напоминали когти, мышцы его челюстей выступали, как шары. В конце концов он осел, и его обмякшее и подвешенное на ремнях тело напомнило застреленного в полёте парашютиста. После этого присутствующие дружно зааплодировали - номер доставил им несомненное удовольствие.

У меня же настроение после увиденного было испорчено на весь день. Захотелось напиться, но выпить под рукой ничего не имелось, а просить Диксона поднести чарку я не хотел. В конце концов я взял гитару и, запершись изнутри, принялся горланить Высоцкого.

В день выступления все собираются в большом зале, где обычно показывают кино. Здесь имеется небольшая сцена, на этот раз превращённая в Рождественский вертеп, где при помощи ряженых зеков оживает история появления Христа на свет. Всё это сопровождается комментариями зеков из числа зрителей, зачастую весьма остроумных. Им весело, даже несмотря на грозные взгляды оборачивающихся назад с первого ряда директора Диксона и его приближённых.

Следом начинается концерт. Первым на сцене появляется почти что самый настоящий джазовый ансамбль, состоящий из трубы-корнета, банджо, контрабаса и простенькой ударной установки. Отыграли что-то знакомое, и вполне достойно, кстати. Затем некий Бобби Махо́вич под аккомпанемент того же ансамбля поёт 'Ain't Cha Glad?' Бенни Гудмана. Трубач поочерёдно, как фокусник, успевает играть то на кларнете, то на корнете, да ещё с 'квакушкой', срывая овации публики. При минимуме инструментов музыканты умудрятся выдавать вполне приличный звук, да и голос у солиста неплохой, так что в финале заслуженные аплодисменты, одобрительные свист и топот.

После этого свой номер демонстрируют двое чечёточников, я их про себя назвал степлерами. Косят под Чарли Чаплина: оба в мешковатых штанах, коротких пиджачках, с тросточками в руках и котелками на головах. Номер, судя по реакции зрителей, заходит неплохо.

Я же нахожусь за кулисами, сжимая слегка влажными пальцами гриф гитары. Не то что бы волнуюсь, но как-то не совсем по себе. Последний раз вот так, с гитарой, я выходил на сцену, если память не изменяет, ещё в Одессе, перед самим Утёсовым. Тогда приняли хорошо, а как здесь получится? Хотя вроде бы парочку вещей вбирал неплохих, причём ещё никем не написанных, но неизвестно, как они зайдут местной публике. Собственно, выбирал из тех песен, тесты которых помнил на английском, а таких было раз-два - и обчёлся. Плюс пришлось обновить по памяти хотя бы аккорды, про фингерстайл я уже молчу.