Таежные рассказы - Устинович Николай - Страница 27

— Опять Ванька Суслов выпалил! Это его шомполка так бухает, уж я знаю. За утро — седьмой раз!

— Что ж ты, Савельич, не на току? — поинтересовался я.

Лесник выпрямился во весь свой огромный рост и, тяжело вздохнув, неохотно ответил:

— Вишь, парники надумала делать…

Мне все стало понятно, и, желая как-нибудь выразить сочувствие старику, я тоже вздохнул и неодобрительно покачал головой.

Дело было в том, что Егор Савельич находился в полном подчинении у своей жены Домны, щуплой сварливой бабы с крутым характером. Мужа она держала в ежовых рукавицах, и еще не было случая, чтобы он осмелился нарушить ее волю. Но на этот раз старик, видимо, решил взбунтоваться. Сойдя с кучи навоза, он оживленно зашептал:

— Если хочешь, забегай сегодня вечером ко мне… Свожу я тебя в Медвежий бор, на глухарей! Самые тока у них сейчас…

— А как тетка Домна? — нерешительно спросил я. — Ругать ведь будет.

— Пущай!.. — храбро ответил Савельич. — Придешь?

— Приду.

— Вот и хорошо. А Домна… покричит, да и перестанет.

На закате солнца я был в избушке лесника. Старик меня уже ожидал, и едва я переступил через порог, он торопливо начал одеваться.

— Куда это? — насторожилась Домна.

— Глухариного мясца добыть, — ответил Егор Савельич, думая заинтересовать этим жену.

Но тетке Домне были известны все нехитрые уловки мужа, и слова о мясе не произвели на нее никакого впечатления.

— Знаю твою добычу! — заворчала она, все повышая голос. — Только рвешь одёжу да проводишь время!..

— А в прошлый раз… — осмелился было вставить словечко Егор Савельич, но этим лишь испортил все дело.

Тетка Домна, грохнув о пол ухватом и побагровев, закричала:

— Что в прошлый раз?! Пропадал где-то круглые сутки, а домой одного паршивого тетеревенка приволок! А дома по хозяйству все на меня… хоть разорвись на части! И сегодня: работу бросил чуть не с полдня, да завтра до обеда пробездельничаешь. Когда же у меня парники будут? Лодырь!..

Егор Савельич, схватив ружье и сунув за пазуху краюшку хлеба, выскочил за дверь. Я поспешил за ним.

Шагая по узкой, извилистой тропинке к позолоченному заходящим солнцем лесу, мы молчали. Пахло землей, прошлогодними травами, тающим снегом. Изредка под сапогами шуршали сухие листья, хлюпала вода. Где-то впереди, сперва сбивчиво, неуверенно, потом все более входя в азарт, затоковал косач.

И было в этих несложных звуках столько страсти и молодой силы, что даже Егор Савельич расправил плечи, словно сбрасывая с них незримую тяжесть.

Тропинка завела нас в лес и там потерялась среди высоких кочек и грязных сугробов. В мокром зернистом снегу ноги проваливались до самой земли, и ямки тотчас же наполнялись холодной, свинцовой водой. Путь то и дело преграждали розовые от зари лужицы, уже начавшие покрываться тонкой ледяной коркой.

Стало темнеть, когда мы поднялись на обширную возвышенность. Впереди показались могучие сосны, уходящие вершинами в небо. Это и был Медвежий бор, знаменитый во всей округе своими глухарями, черникой и белыми грибами. Но если сюда изредка и забредали охотники на глухарей, то ягоды и грибы обычно пропадали даром. Очень редкие женщины отваживались заглядывать в бор. Причиной этому был страх перед медведями, будто бы встречающимися здесь чуть не за каждой сосной. И хоть мужчины утверждали, что медведей в бору не больше, чем в любых других лесных угодьях у Поймы, ягодницы все-таки упорно избегали этого места. Поэтому в любое время года здесь царили тишь и безлюдье.

Стараясь не шуметь, мы углубились в бор и, когда погасла заря, остановились у дерева, с корнями вывороченного бурей.

— Садись! — шепнул Егор Савельич. — Теперь наше дело — слушать.

Я опустился на толстый ствол, лесник осмотрелся по сторонам и сел рядом со мной. Над шапкой старика долго раскачивалась задетая им тонкая веточка, с тихим шорохом выпрямлялся примятый сапогами мох, и эти еле уловимые звуки лишь подчеркивали висящую над бором глубокую тишину.

Не знаю, сколько времени мы так просидели, но мне помнится, что в лесу стало совсем темно, когда Егор Савельич, слегка повернув ко мне голову, прошептал:

— Скоро…

И, словно в ответ, где-то совсем близко раздался сильный шум крыльев большой птицы. Внезапно все умолкло, и я невольно подумал: уж не было ли это обманом напряженного слуха? Но тут лесник спокойно начал счет:

— Один…

И загнул мизинец.

Снова наступила тишина. Из глубины леса донесся отдаленный шум: это тронулась вниз по речке верховодка. Над полянкой неслышно пролетела сова и, мелькнув на сумеречном небе, скрылась в темноте. Потом разом, только в разных местах, на деревья взлетели еще три птицы. Одна из них села почти над нашими головами, и я боялся шелохнуться, чтобы она меня не заметила. Только лесник, казалось не обращая ни на что внимания, продолжал загибать пальцы:

— Два, три, четыре…

Досчитав до двенадцати, он разжал пальцы и, закинув за плечо ружье, поднялся. Мы бесшумно отошли в сторону почти на километр, и лишь там старик, захлебываясь от радостного волнения, проговорил:

— Ну, завтра только успевай разворачиваться!

В густом ельнике, на сухом склоне, мы развели костер, и Егор Савельич, подкидывая в огонь ветки, начал бесконечные охотничьи рассказы. Многие из них я уже слышал раньше, но сейчас описание различных эпизодов претерпело такие коренные изменения, что стало совершенно неузнаваемым. И потому, когда лесник закончил одну из историй, я осторожно произнес:

— Помнится мне, Савельич, что ты уже рассказывал об этом. Только тогда ты говорил, будто волка перепугала до смерти лиса, а не заяц.

— В самом деле? — удивился старик. — Что-то не помню… История с зайцем настоящая: мой дед своими глазами видел. Ну, а если уж зайчишка такое сотворил, то почему бы не сделать этого и лисице? Могло быть… даже наверняка было, только я про то сейчас запамятовал…

И тут я совершенно серьезно подумал, что Егор Савельич прав. Действительно, уж если случилось одно, казалось бы, невероятное происшествие, то почему бы не случиться и второму, не менее необычному событию? И стоит ли ломать голову над тем, чтобы вспомнить все подробности того или иного почти фантастического случая, если гораздо проще, а главное — интереснее, внести в рассказ какую-то долю своего домысла? Кто знает, может быть, именно этим и привлекают нас охотничьи рассказы у костра…

Слушая лесника, я, прислонясь спиной к толстой ели, смотрел вверх, где плясали крупные искры и клубился голубой дым. Потом все спуталось, исчезло, голос старика стал доноситься будто из глубокого колодца, а затем умолк совершенно. Когда же я очнулся, Егор Савельич стоял, склонясь надо мной, и легонько теребил за рукав полушубка.

— Пойдем! — услышал я сдержанный шепот и машинально поднялся на ноги.

В лесу было по-прежнему темно, лишь на востоке едва намечалась узенькая светлая полоска.

— Ты ступай прямо, я возьму левее, — сказал лесник и бесшумно исчез между деревьями.

Стараясь не сбиться с пути, спотыкаясь о кочки и валежник, я вышел к окраине бора и остановился. Где-то совсем близко должна была находиться сваленная бурей сосна, на которой мы вчера сидели.

Стоял глухой, предрассветный час. Только с речки доносился чуть слышный, ровный шум воды. Где-то треснула льдина, и этот неожиданный звук заставил меня вздрогнуть.

Потом среди кустов вполголоса тенькнула синица, но тотчас же умолкла. В бору опять разлилась настороженная тишина.

И вдруг впереди, за соснами, в тишину вплелось что-то новое, необычное, словно кто-то легонько постукивал двумя сухими палочками:

— Тэ-кэ, тэ-кэ, тэ-кэ…

И — оборвалось…

Это была песня, волнующая песня весны!

Пальцы впились в холодный ствол ружья, глухо застучало сердце. Тонко, по-комариному зазвенело в ушах. Я слышал, как невидимая птица расправила свои большие крылья, уронив на снег чешуйку сосновой коры.

Прошла минута, может быть, двадцать. Я стоял неподвижно, боясь вспугнуть глухаря неосторожным движением. И когда пальцы левой руки начали коченеть от холодного металла, песня зазвучала снова. Теперь глухарь пел громко и уверенно: