К судьбе лицом (СИ) - Кисель Елена - Страница 93

Повесил серп на пояс.

«Зачем?» – виновато прошелестела Судьба.

Зачем меч Владыке? Мечом дрался невидимка из прошлого. Колесничий и бездарный ученик всех своих наставников.

Он – не я.

А я – больше не он. А меч пусть себе висит на поясе – продолжая карикатурное сходство с Кроном. У него, правда, не было двузубого копья…

Зато он сам был копьем. Может, мне без щита к Алкионею заявиться?

Я хмыкнул. Подозвал из кресла чужой щит с нелепыми картинами на нем. Взял шлем. Двузубец брать не стал, он и так со мной всегда: захочешь – явится…

Уже когда я дошел до двери, понял, что сказано не все и что эта – ну, Ананка – все еще за плечами: дышит, не уходит…

Остановился.

– На кого из нас ты ставишь?

Ответ из-за плеч донесся почти неслышный и уже когда я шагнул в дверь.

– На тебя, мой маленький Кронид. Я всегда ставлю на тебя.

Потом плеча нежно, трепетно коснулись прохладные пальцы… а потом за спиной установилась чистая, глухая тишина.

* * *

Песни аэдов нынче скучны и длинны. Может, это я старею, а может – вкусы меняются. Прежде, в Титаномахию, сказители слагали бойко: раз – кому-то голову оттяпали, два – попировали, три – наделали детей, а там и опять можно головы рубить.

Теперь же пока за славословиями и отступлениями до подвига доберутся – все гости в пиршественном столе объедятся-обопьются и захрапят.

А аэд будет, не замечая, что ему не внимают, расписывать длинную подготовку к подвигу: как ковался щит, точился меч, как герой долго и пламенно прощался с женой. Потом он проведет героя по всем комнатам его дворца и посмотрит его глазами на всех детей и родственников, потом посадит на колесницу (полчаса отдав при этом описанию коней) – а потом уж, в блеске, громе и славе герой покатит совершать положенное. И его путь растянется еще на несколько минут пения.

Давно замечал, что Ананка – наверное, все-таки немного аэд.

Что мне вздумалось тогда идти по своему дворцу? Мог ведь и до двери не добираться, а так и шагнуть в Беотию – прямо из комнаты, где готовился. Но вместо этого я проходил через комнаты и коридоры, пробегал глазами мимо статуй и росписей на стенах. Словно проводил пальцами по зарубкам на верном лезвии.

Дворец дышал величием. Предвкушением скорой победы – о, конечно, последний шаг – и на трон в главном зале сядет не просто Владыка, а первый из богов, сразивший собственную Погибель. Это дорогого стоит. Я вглядывался во дворец - и он смотрел в ответ обожанием. Слепой преданностью из глаз слуг, подобострастием теней… бесконечным теплом золота.

Все знали, что я иду побеждать. Все принимали это по-разному.

Ата – с ликованием: «Какая игра!»

Лисса – с восторгом: «Служить… буду… такому служить – честь!»

Нюкта – с тревогой: молчаливый взгляд из угла…

Стикс смотрела водами своей реки задумчиво.

Таната не было – Гигантомахия в разгаре, тени надо исторгать.

Стигийские рассыпались в упоении: Эмпуса, мормолики, Ламия…

Гипнос улыбался – с гордостью. С кривой, застывшей гордостью, будто бог сна решил гримасой Горгону напугать.

Коридоры, комнаты, украшения, взгляды, сплетались воедино. Я шел как Владыка – неспешной поступью, облеченный в черный доспех… Я шел к тому, в чем не было сомнения: шел побеждать.

– Ты уходишь, царь мой?

Жена была в одиночестве – без свиты. И зал, где она встретила меня, тоже был пуст, не считая двух-трех теней-служанок, но они живо уплыли в двери.

– Да.

– Сражаться с Гигантами?

– Нет.

– Тебя не будет долго?

– Может быть.

Она помолчала немного, не осмеливаясь подойти ближе: так и стояла, за пять шагов, глядя в глаза.

Давно я на нее не смотрел. Видел – недавно, делил ложе, как положено, а не смотрел – давно.

Ты изменилась, Персефона. Румянца на щеках будто и не было, исчезла нежная округлость черт – где же вечная, воспеваемая рапсодами юность? Губы искривлены-изломаны, готовы плеваться горькими, хлесткими словами. Глаза – зелень Элизиума: мертвое величие.

Прямая, холодная, острая, как лезвие меча… да.

Так ты больше подходишь своему трону. Моему миру.

Мне.

– Что ты прикажешь мне делать в твое отсутствие?

– Оставаться во дворце.

– Я выполню приказ Владыки. Я буду ждать твоего возвращения.

Равнодушно, холодно. Правдиво. Когда это она научилась так правдиво врать – у Аты, что ли, уроки брала? Поклонилась в знак прощания и покинула зал не спеша – с достоинством царицы подземного мира… как – и ничего не скажешь напоследок, царица?!

Видимо, ничего. Да и тем, кто идет побеждать – не положено напутствий.

Им положены пышные встречи после победы.

Из-под ног куда-то шарахнулся Гелло. Из-за угла полетело бурчание Эвклея.

Не останавливаясь, я надел свой новый шлем – черный, глухой…

Основной зал. Шаг. Скучный, простой – шаг. Владычий, холодный, тяжелый, неспешный… Еще шаг.

Следующий шаг я сделал уже по земле Беотии.

Безмятежно журчал ручей по зеленой ложбинке, зажатой в кулак суровых скал. Где-то далеко у Олимпа гром воевал с огнем, а за пятьдесят шагов стрелы отливала каленым золотом колесница с четверкой храпящих вороных коней – моя колесница.

На ней были двое.

* * *

Он стек на землю не спеша, двигаясь гораздо ловчее, чем если бы у него были ноги. Черные змеиные кольца примяли зелень травы. С гудением унеслись в разные стороны потревоженные пчелы.

Он улыбался – и почему-то сразу стало ясно, что он отлично умеет улыбаться, не то, что я…

Геракл спрыгнул следом, поигрывая своей палицей – хмурая гора, на которую зачем-то посадили сверху львиную бороду. Смерил взглядом с недоумением сначала меня, потом Алкионея…

– Сам поехал, – сказал зачем-то. – Я его хотел на плечо, да и… связать еще. А он сам поехал. Сказал, хочет с тобой увидеться.

Я кивнул, не отрывая глаз от сияющей мне в лицо улыбки.

Ярче лучей безжалостного Гелиоса, в тот первый день. Я пока еще не различал лица – только улыбку…

Наверное, так улыбается Судьба.

– Стрелу он все-таки получил, – сообщил Геракл из-под своей шкуры. – Вместо «радуйся». Чтобы не высовывался.

Я не кивнул. Не моргал. Улыбка слепила глаза, но я знал: если моргну – увижу худшее.

Его лицо.

– Возьми колесницу, – сказал я. – Тебя ждут на Олимпе.

Прозвучало как «убирайся». Гипнос – или кто-то из его сыновей? – шептался у Ахерона со своей подружкой из нимф. У Владыки, шептал он, теперь все звучит как «убирайся». Даже приказ подойти.

Геракл постоял еще мгновение, глядя на воина в черном шлеме. Потом вернулся к колеснице. Кажется.

Вроде бы, не сразу справился с лошадьми, надрывно храпящими, взрывающими копытами мягкую, черную, плодородную землю…

Я не смотрел. Мы уже были одни.

На зеленой цветущей поляне – укромном уголке, огороженном скалами, украшенном цветами и протекающим ручьем… на роскошной арене – одни.

Двое любимчиков.

Он выдернул из плеча торчавшую в нем стрелу, отравленную ядом Лернейской гидры. Держал в сильных, гладких пальцах – покачивал с намеком.

Из обнаженного плеча неспешно струилась черная кровь, но он не обращал на нее внимания. Он стоял, раненый в плечо – и улыбался…

Любимчик.

Мое отражение.

Я видел его лицо сотни раз до того, как посмотрел на него сегодня.

В чашах. Водоемах. Блестящей меди щитов. В серебре – зеркал. В глазах пленниц и рабынь на ложе.

Я знаю, тебя, Алкионей, новый любимец Судьбы.

Ананка почему-то предпочитает вот таких – остроскулых, черноглазых, с широкими плечами (на такие влезет любая ноша!) и упрямым взглядом.

Наверное, я должен ревновать. Наверное, должен стискивать пальцы, вонзая их в родную бронзу двузубца, потому что ты не можешь, не можешь, не можешь быть настолько похожим на меня, потому что я поклялся себе, что у меня никогда не будет сыновей – чтобы никогда напротив меня в бою не встал кто-то, настолько схожий со мной!