К судьбе лицом (СИ) - Кисель Елена - Страница 78

Мальчишка против Владыки. Вот-вот из глубин озера прибежит сердобольный Прометей. И начнет бубнить по старой памяти: «Ты что – думаешь, что детей нужно убивать, пока они не выросли?!»

Мечник увертлив, но острия двузубца быстрее. Удар отдаётся в груди приятным холодком. В ладони – рукоять трофейного оружия. Чем-то знакомая на ощупь.

Владыкам ни к чему мечи. Я ломаю его о колено – легко, как прутик. Бронза поддается с сухим, недоуменным звоном, напоследок пытается куснуть ладонь.

Но ладонь Владыки тверже бронзы.

Бронза – мягкая, ненадежная, изломанная – летит в глубины озера и пропадает навеки.

А противник еще стоит. Его не учили сдаваться – вот и не падает.

Из озера взвиваются черные гривы лошадей. Отливаются лошадиные морды: одна… две… Квадрига скалит зубы, колесница мчится, колесничий удерживает вожжи одной рукой.

Сейчас валом накатит. Свистнет взятое из связки копье – и лечи второе плечо, Владыка. Или, может, то, что отрывают любопытному кентавру. Или вообще – все. Потому что на тебя летит, развевая волосы и обтрепанный хламис, эпоха…

Удар двузубца подрубает ноги лошадям. Кони раскрывают рты, скалят зубы в страдальческом ржании: не-е-е-ет! не-е-е-е-ет!! Колесница заваливается набок, разбрызгивает воду памяти, но противник делает шаг в воздух и сжимает пламя в горсти.

Взрослеет, холодеет взглядом, заостряются и без того острые скулы – ученик Аты, Черный Лавагет, Источник Страха…

Страх не для Владык. Владыкам нипочем ни лавагеты, ни войска. Ни даже боги. Черный пес мира взвивается из-под ног, впивается в запястье, радостно трясет башкой: попался! удеррррррржу! А острия двузубца уже обрушивают молот чистой силы, в сто раз тяжелее молота Гефеста.

Но его не учили сдаваться. Лгать, убивать, драться – да. Изображать слабость – да. Держать – да…

Сдаваться – не надоумили.

Поэтому он встает.

Упрямо ползет вверх из воды, или с колен – не разглядеть.

Из вод памяти – с обветренным лицом, на котором не зажили следы теплой встречи то ли с отцом, то ли с какой другой памятью. Поднимает двумя руками черный шлем – разбитые губы шепчут: «Хочешь – исчезну?»

Мои – искривляются в странном изгибе, когда я киваю: «Да, хочу».

Давай только быстрее и чтобы навсегда. Надевай шлем – и хоть в Тартар. Какое Владыкам дело до невидимок?!

Пропадает. Не просто так – чтобы ударить из-за спины, но спина Владыки прикрыта щитом мира, ибо он и мир – одно, и ладонь мира властно отшвыривает того, невидимого, мир рычит – убирайся!

Вода памяти брызжет на лицо, когда тот – невидимый – падает в нее. Лениво расходятся круги, морщат и без того неспокойную воду. Канул, – говорят круги. Камнем на дно. Кончено.

Но я так и стою по пояс в памяти, потому что знаю: отвернись, шагни на берег – и он встанет из вечно беспокойной воды, вылезет, цепляясь скрюченными пальцами за воздух, и от него тогда уже не отделаешься.

Такие воспоминания нужно убивать надежно. Лучше – если несколько раз.

Черный шлем медленно плавает по поверхности. Сиротливо поблескивает влажным боком, и по краям обольстительно открываются умоляющие глаза: давай же! Шагни! Подними…

Шлем погружается медленно, будто пробует стылую воду воспоминаний на ощупь и ждет, пока она станет потеплее. Ныряет, словно неумелый купальщик, выныривает опять… Потом воспоминания захлестывают, затягивают.

Призрачный хтоний уходит в память, а тот, кто его лишился, опять встает из воды.

Муж. Вор. Дурак. Царь в драном плаще. Все, что осталось от того, что было. Загнанный в угол, измышляющий: чем бить?! Куда бежать?! О чем договариваться?!

Знает, что я сделаю сейчас – и я вижу в глазах тень страха, отвратительной слабости, которая – не для Владык.

– Страх не для Владык.

Его сбивает с ног. Не двузубцем – истиной из-под свода. Пытаясь встать, он проваливается в воды озера памяти – и они начинают затягивать его, присоединяя к себе. Но противник упрям, он рвется и рвется из ласковых вод, шепчет: «Бездарно дерё…»

– У Владык не бывает друзей.

Острая истина подрубает ему колени. Наши лица теперь на одном уровне. Он пока еще не ищет, за что бы ухватиться – шарит взглядом, отыскивает оружие. Вот-вот хватанет из сердца золотую стрелу – и с ней бросится…

– У Владык не бывает любви.

Рассыпаются с тихим звоном белые и черные жемчужины вперемешку, весело скачут по воде, и она поглощает призраки бесконечных ожиданий. Волна окрашивается гранатовым соком, а может, смертной кровью, удар, тяжелее молота, валится на плечи противнику – и его захлестывает с головой. Укутывает вечным покровом-саваном, из-под которого уже не встать.

Но он встает.

Там, в воде, отталкиваясь только от своего упрямства. Скалится мне в лицо: нет! Войны не умеют заканчиваться просто так, мы еще воюем, я сейчас…

Пытается выгребать из-за накатывающих на него волн забвения, шарит руками, ищет опору… в себе? В воздухе? В памяти?!

Памяти у Владык тоже нет.

Воздух предает его: выворачивается из пальцев скользкой гадиной. Мир, насмешливо рыча, подается в сторонку, к тому, с кем отныне будет един, тьма-колыбель не тянет рук – помочь давнему выкормышу.

Ананка-судьба за плечами нема и безразлична к тому, кому суждено опуститься на дно озера Памяти.

А тот, там, в толще вод, не оставляет попыток. Кричит что-то захлебывающимся ртом, рвется к берегу сквозь шторм, который вдруг поднимается в тихих водах. Отвечает полным ненависти взглядом на мой – полный скуки.

Да, киваю я, поигрывая двузубцем. Войны продолжаются. А вот битвы заканчиваются.

Эту ты проиграл.

Озеро прорастает коркой льда, о которую бьются его пальцы. В последний раз. Дальше вступают воды памяти: душат, тянут, уносят в бесконечную глубь.

Глубже Тартара.

Взгляд из толщи вод памяти начал потухать. Размывалось лицо: искажались черты, будто неумелый скульптор мял комок глины в раздумьях: Аид-невидимка? Какой это невидимка? Был разве такой?! Да нет же, вот если Владыка – тогда да…

Только посиневшие губы утонувшего вдруг сложились в косую усмешку. Разомкнулись, сомкнулись:

– Рано или позд…

Двузубец, верный мир, ярость Владыки ударили вместе. Задавили, затушили последнее, подняли невиданный шторм, взбаламутили воды озера Мнемозины, заставляя раствориться в них лицо того, чья нить только что побледнела и выцвела в сером доме на Олимпе.

Потом муть осела, и в прозрачной воде проступило другое лицо.

Моё.

Мою хоронили любовь...

Как саваном белым тоска

Покрыла, обвила её

Жемчужными нитями слёз.

Отходную долго над ней

Измученный разум читал,

И долго молилась душа,

Покоя прося для неё...

Вечная память тебе!

Вечная – в сердце моём!

Н. Тэффи

Жаль, что ты не хочешь мне сейчас отвечать, Мнемозина. Укрыла лицо широким рукавом одеяния, мотаешь головой.

Пытаешься отобрать стилос, которым черчу.

Наверное, я бы спросил тебя: как это было с ним.

С тем вторым, который однажды по пояс зашел в твое озеро. А перед этим долго сидел на берегу – правда, не на берегу Амсанкта, а на берегу своей памяти. Шептал что-то побелевшими губами. Пальцы стискивал. Выбирал.

Может, ждал, что с ним кто-нибудь заговорит из-за плеч, отговаривать начнет. Потом махнул рукой, ступил в призрачные воды, стиснув оружие и глядя в лицо своему противнику.

Скажи, он долго сопротивлялся, Мнемозина? Пытался удержаться за воду, вытекающую сквозь пальцы, будто время?

Чем он пытался отбиться от неумолимого решения? Копьем? Лабриссой?

Знаю – искривленным серпом.

Не тем, который ему мать из себя выплавила – другим.