К судьбе лицом (СИ) - Кисель Елена - Страница 75

Остатки доспеха попадались часто. Разрубленные щиты. Осколки мечей зарылись в землю, норовя уязвить из темноты. Лежала сандалия с оборванными поножами – в крови. Над лошадиным трупом копошились серые совы – видела б Афина, как пируют на падали ее символы… Ковырялись в мусоре битвы ушлые торговцы то ли из Пилоса, то ли с окрестностей. Бродили бесстрашно, всматриваясь, подхватывая то целый колчан из ясеня, с медным дном, то дротик, выпавший из руки убитого, то кусок бронзы от секиры – все в дело пойдет…

На меня не смотрели: не потому, что шлем. Не хотел – и не смотрели.

Только тысячеглазая Ночь пялилась сверху. Да еще стояла – она. Улыбалась.

Хитон длинный, искусно вышитый по краю лилиями. Золото на зеленом. И глаза – улыбающиеся – отливают золотом, а может, лунным светом.

Волосы кокетливо подобраны с неприкрытых плащом плеч, играют платиной и адуляровым блеском. На свидание ли собралась, к возлюбленному в таком виде и с такой улыбкой?

Самое место для встречи: вместо травы или каменистости укромного грота – взрытое сандалиями и боевыми сапогами поле, вместо журчания ручья или пения птиц – смертное затишье ночи…

Самое место для встречи с Памятью.

– Ты слышала.

Я не скажу тебе – «радуйся». Это поле и без того ярче освещается твоей улыбкой, чем луной, Мнемозина, дочь Урана и Геи.

– Ты хочешь, чтобы его память вечно была с ним, о Владыка Мертвых?

Дикая кошка в предвкушении трапезы не мурлычет так.

– Я хочу, чтобы она осталась с ним, когда он взойдет на Олимп.

Давая клятву – избегайте ненужных слов. Вроде «вечно», «никогда» или «до скончания времен». Может быть, от этого она станет чуть менее великой.

Зато выполнить ее будет легче.

– Что же будет потом?

– Ананка прихотлива.

Может, он выиграет бой как и раньше и отбросит от себя дарованную память, погрузившись в блаженное божественное забвение, и будет пировать на Олимпе, хлопать по плечу Ареса, и лица сыновей и брата никогда не станут тревожить его. Он будет – Геракл, а не Алкид, и герои будут приносить ему жертвы, после которых он снизойдет и выполнит их просьбы.

Или же он наконец проиграет схватку – и не сможет быть на Олимпе, потому что бог не может жить в окружении призраков своей памяти. Тогда, покорившись им, он оставит бессмертие и обретенную семью и шагнет туда, где место умершим героям: в Элизиум, чтобы встретиться с братом. Он будет – Алкид, а не Геракл, и герои будут приносить ему жертвы, дым которых никогда не дойдет до него.

Ананка прихотлива.

– Трудно оставить человеческую память тому, кто уйдет в бессмертие. Особенно такую память.

– Назови цену.

Молчание над полем недавней битвы. Миг наслаждения: Владыка пришел поклониться той, от которой отвернулись остальные боги! Сияющая улыбка становится опасным оскалом, Мнемозина – Немезида, странно играют созвучия. У тебя иные одежды, чем у Возмездия, Память, и лица у вас разные, и волосы… но у вас одинаковые улыбки, уж можешь мне поверить.

– Что ты предложишь, о Щедрый Дарами?

Раз Щедрый Дарами, значит – щедрый дар…

– Память за память. Оставь ему его воспоминания. Я выпью из Леты.

Как тебе цена, Мнемозина? Каковы грузики на весах? Память смертного героя, правда, полная подвигов и утрат, но – неполных сорок лет. Против памяти бога, одного из Кронидов, видевшего Титаномахию, века владевшего подземным миром, память Аида-невидимки, Аида-колесничего, Мрачного Брата, Аида-насильника и рогоносца, Запирающего Двери, Щедрого Дарами… как тебе?

Почему ты смеешься, Мнемозина?!

Вспорхнули с лошадиной туши совы, потревоженные едва различимым повисшим в воздухе серебряным звоном.

– Оставить его память и взять твою? Ты и так забыл слишком многое, Владыка Аид! Все вы словно пьете из Леты каждый год и день и отворачиваетесь от меня на своих пирах. Аполлон носит лавр в волосах – как напоминание, помнит ли он, чего? Пан играет на свирели – ты думаешь, он вспоминает Сирингу[2]? Скольких своих возлюбленных и детей припомнит Громовержец? У кого из вас жива в памяти Титаномахия, кроме восстания Гекатонхейров и победы в последнем бою? Что ты помнишь, когда смотришь на гранатовые плоды, Владыка – свою женитьбу? Вы все пьете из Леты – взахлеб, радостно, оставляя себе лишь то, что живо в песнях у смертных, становясь подобием теней на асфоделевых полях, теряя куски себя в своем могуществе! И недалек тот день, когда вы перестанете помнить вовсе, а потом перестанут помнить и вас, и вы станете просто – молниями, очагом, вином, морем, подземным миром…

Луна-Селена прикрыла круглое лицо темным плащом. Не желала видеть расправу. В уме ли ты, дочь Урана и Геи – говорить в таком тоне с Аидом Безжалостным? Не выпила ли ты неразбавленного вина – смотреть на него с такой насмешкой? Бросать ему в лицо наотмашь:

– Ты хмуришься, Щедрый Дарами? Ну так покарай меня. Утопи в водах Леты – будет славная казнь для глупой богини. Низвергни в Тартар – о котором ты давно забыл, зачем его держишь. Сожги в водах Флегетона…

– Назови цену.

Луна укуталась еще надежнее. Замигали, закрывая глаза, звезды, и только Жертвенник упрямо горел над головой. Волосы Мнемозины больше не отливали платиной – светились тусклым серебром в черноте ночи.

Что-то невнятное напоминали.

-–Не забыть, Владыка. Вспомнить. Я выполню твою просьбу и оставлю Гераклу память, если ты после битвы с Гигантами вернешься вспять и вспомнишь все с самого начала. Клянусь черными водами Стикса.

– После Гигантомахии, если будет «после», я вспомню все с самого начала. Клянусь черными водами Стикса.

И сонная Ирида, втихомолку кляня разошедшихся богов, вылила еще две чаши ледяной воды – в подтверждение клятв. А Стикс наверняка пробормотала насмешливо, как всегда делала в подобные моменты:

– Урожайная выдалась ночь.

И откликнулась нимфа Эхо – неудачливая любовница Зевса, которую ревнивая Гера лишила голоса, оставив ей лишь возможность подражать. Откликнулась почему-то не теми словами и не тем тоном – или это была вовсе не Эхо?

– До встречи, Запирающий Двери…

[1] Пиларт – Запирающий Двери, эпитет Аида.

[2] Сиринга – нимфа, к которой воспылал страстью Пан. Спасаясь от преследования, она превратилась в тростник, из которого Пан смастерил свирель.

У меня сегодня много дела:

Надо память до конца убить,

Надо, чтоб душа окаменела,

Надо снова научиться жить.

А. Ахматова

Мнемозина – Немезида…

Я верен клятве. Я сижу и вытаскиваю из памяти кусок за куском, насильно выдираю их из божественности, лишаю ненужной песенности, чтобы вновь увидеть – как было на самом деле.

Прилежен, как ученик, впервые пришедший в гимназию.

Напрягаю мышцы памяти, стараясь ничего не пропустить, тороплюсь – выплеснуть, провести незримую черту от «началось» к «все уже закончилось», потому что мне совсем не хочется захлебнуться в черных ледяных водах Стикса, мне не хочется сна, больше похожего на смерть, мне хочется… чего?

Пока не знаю, знаю только, что это связано с памятью.

Наверное, пойму, когда вспомню.

Мы встретились, как было обещано, Память-Немезис, только ты, кажется, не рада встрече. Прикрываешь глаза рукой – не адамантовый ли серп из прошлого выжигает их тебе своим блеском? Или их колют стрелы, рассыпанные по полю нашего первого поражения? В них брызжет гранатовый сок?

– Замолчи, – шепчешь ты из пустоты, не решаясь приблизиться. – Замолчи, я поняла, хватит…

И лицо у тебя – точь-в-точь как у Диониса, когда он предложил мне поговорить по душам.

Эй, Мнемозина! Не хочешь водички из Леты?

– Замолчи…

Не могу. Клятва слетела с губ, выплеснулась из чаши Ириды вода Стикса, да и я сам, кажется, уже не в силах ос mановиться: разошедшаяся память, которая сперва стекала по пальцам каплями, теперь хлынула широким потоком, словно отворили вену…