Живи ярко! (СИ) - Петров Марьян - Страница 23

Меня уносит на третьем рывке, наглухо отключает, и я, кроме ощущений, ничего не чувствую, не анализирую, вдалбливаюсь в него постанывающего с дурной силой, изредка затихая и извиняясь, целуя лицо и губы, плечи, ямку между ключиц… и с его сиплым выдохом облегчения снова, второй волной, до жара, до стонов, до мокрого от пота тела, когда с тебя градом капли, и не видно ни черта… А ты хочешь видеть, видеть, как член вторгается в его тело, как Герку самого ломает, потому что чувствует каждый миллиметр, меня, сука, чувствует! И кончаешь, как ненормальный, дёргаясь всем своим существом, словно душа из тела вырвалась, и Геру до разрядки со стонами доводишь, продолжая иметь пальцами, высасываешь из него оргазм, а после раскатываешь терпкий солоноватый вкус по языку и целоваться тоже лезешь, чтобы с тобой разделил, а потом извиняешься, как дурак! Я ещё никогда у чужой жопы прощения не просил за причинённый ущерб и не слышал никогда, чтобы так смеялись…

Вырубился тоже не помню как, хотя вроде протрезвел в процессе.

Проснулся от шума на кухне. Похлопав рукой по простыне, никого не обнаружил, что, честно признаться, мне не понравилось.

Кряхтя и постанывая от боли в раскалывающейся голове, в чём мать родила иду на кухню. Геру застаю в коридоре, сгребаю, где нашёл, скорее всего, пугаю перегаром и своей необъяснимой нежностью, с которой не могу справиться самостоятельно и отдаю ему. Потом слышу крик, ругань, мать его в коридоре орёт благим матом, член ей мой не понравился!

С добрым, блядь, утром, Ярослав!

Герман

Суббота — рань ранняя, около пяти утра, а меня подорвало на постели, как на гранате. Первым делом к телу прислушался… На этот раз — не сон! Вполне реальная боль в растраханном без резинки — вздыхаю, а что, был выбор? — проходе и в пояснице, ноют бёдра, и на них, судя по ощущениям, синяки и засосы россыпью. Но самое главное: рядом, разметавшись по постели, спал Он, наложив путы жарких, жадных объятий, безапелляционно, как неподкупный тиран. Сладко и ярко! Я коснулся своих губ, на которых бесконтрольно зажглась улыбка, лишь вспомнил наши ночные скачки. Тело заныло. А я… живой… Я едва не был съеден, но кожу умастили ласками, вторым слоем чувственности. И это сделал Яр, нахальное чудовище, нелюдимый… Почему нелюдимый? Со мной он… Да, он — со мной! С тихим смехом пытаюсь разжать кольцо рук — бесполезняк: рычит во сне, а я себя сахарной косточкой в лапах Цербера ощущаю. Яр утыкает лицо мне в поясницу, губами собирает тепло кожи, почти силком возвращает на подушки. Мы знакомы пару месяцев, его поступки вызывают у меня смешанные чувства — «бесишь» и «делай это почаще», потому что он как отдельно стоящий от всех мир. Планета, одна… без спутника, и вдруг решившая присвоить себе странное природное явление — Германа Туманова. И его притянувшая. Улыбчивое состояние не сходит с губ, я просто ложусь рядом, вытягиваюсь, кожа снизу чешется и стянута, и охота поваляться в ванне, но мне опять не дают выбора.

Через три часа я проснулся на краю постели — отполз каким-то мистическим образом и чудом не свалился. Встал и, натыкаясь на каждом шагу на Арчи, был отконвоирован в туалет, а дальше в душ. Раненая рука чуть побаливала, опять растревожил и посрывал свежие корочки. На сегодняшней перевязке точно сделают замечание. Балдею под сильными тёплыми струями, глажу себя, обтирая ладонями по уже проторённым его губами и пальцами путям. Если помню так остро, каждой клеточкой и нервом — значит принял, неистово захотел. Касаюсь мгновенно среагировавшего члена, горячо выдыхаю. Мы спали вместе, трахались, как умалишённые, потому что… он был пьян или… Нет! Яр был сокрушительно напорист и нежен, как летний тайфун. Слепого легко обмануть, он не увидит ни мстительной ухмылки, ни довольной усмешки, ни лживого блеска в глазах. А Яр и не пытался, ночью между нами не было ни одного фальшивого прикосновения.

Мудрю на кухне омлет с сыром и колбасой, и он явно подгорает, пока я по-идиотски мечтательно зависаю, а Арчи гремит своей миской, вылизывая завтрак.

Звук открывающегося замка вызывает лёгкий приступ паники…

Мама, вашу мать!

А Яр до сих пор в моей постели… Так, успокоительное у меня на полочке, а Соколова успокоит только… Выхожу на шум, и меня бесцеремонно хватают в объятья, трутся утренним стояком и оглушают мощным перегаром, но не могу не ответить на отчаянно счастливый поцелуй парня. Всё, приплыли! Тело спрятать не успею, так хоть прикрою…

Поздно!

Истошный мамин вопль!

— Бесстыжий! Совести нет! Гера отойди от него — он совсем голый!

— А в чем проблема, Валерия Адольфовна?! Кого стесняться? У Герыча почти такой же, только потоньше. К тому же, если что — он не видит ни хрена, а я вас так рано в гости и не ждал, — сипло вещает Ярослав под мамин разгоняющийся приступ.

Запихиваю парня в комнату, напирая всем телом, затыкаю рот поцелуем, мычит довольно и тут же втягивается, забирая активную роль, наложив ладони на мой поджавшийся зад.

— Яр… давай без крови? Одевайся, а я спрошу, что мама задумала.

— В гроб меня загнать или импотентом сделать, — ворчит Соколов, пробираясь к моим «сокровищам» уже по-собственнически. — И чего она на меня взъелась?

Отталкиваю наглые конечности, хотя… не было бы мамы в прихожей… сглатываю… а он это видит и жмётся уже сильнее, целуя в шею…

— Герка… давай… а?

— Яр… мама в доме.

— Так сказал, будто президент с визитом приехал или…

Сжимаю его волосы на затылке, а второй рукой — член.

— Сегодня же не конец света, Яркий, всё будет… но позже…

Оставляю его шипящего от досады и неудовлетворения, выхожу к маме, через придыхания и всхлипы узнаю, что скоро меня развратят окончательно, её скосит инфаркт, а она так хотела понянчить внуков. На этих словах в комнате давится и начинает дико кашлять Яр, Арчи с лаем несётся спасать.

Наскоряк похватав завтрак, Соколов забирает собаку и уходит выгуливать под монолог мамы — он с ней принципиально не разговаривает, а она остановиться не может. Мои комментарии не приносят ничего, кроме новых всхлипов, и я утыкаюсь в омлет.

Когда за Яром хлопает входная дверь, мама хватает мою руку:

— Прогони этого ужасного человека! Скажи, что больше не нуждаешься в помощи! Гера, ты же всегда был таким рассудительным и разумным, а сейчас заблудился в трёх соснах. Он тебе угрожал?

— Мам, прекрати! — глажу дрожащие пальцы. — Пойми ты, это скорлупа… внешняя оболочка, чтобы самому защититься, он совсем другой.

— Я вижу, как он к тебе подбирается. Эта… твоя пагубная склонность…

— Мама…

— Я понимаю! Я вынуждена понять и принять, потому что очень тебя люблю. Андрей… был, по крайней мере, вежлив и скромен, понимая, в какой разврат тебя втянул.

— Мама! Я что, невинный агнец на веревочке? — начинаю заводиться, и она тут же меняет тактику окучивания, не допуская нарастания моего гнева.

— Конечно, сынок, ты — взрослый человек, способный сам за себя отвечать, мама просто… для мамы… ты навсегда останешься любимым ребенком!

Теперь я виновато её обнимаю, шепча на ухо, что тоже очень люблю, но что поделать, если такой и изменюсь вряд ли.

— Я тут книги для Аннушки принесла, она забежит сегодня, ты не против?..

Гостья оставила в моей душе непонятный осадок. Я неплохо отношусь ко всем маминым подругам, но от Анны веяло каким-то обречённым холодом и запахом успокоительных лекарств, а может, и алкоголя. Её непроходящую депрессию ощутил сразу, и если у Яра это саморазрушение, то у той женщины, похоже, идёт выброс во внешнюю среду, и очень надеюсь — без агрессии. Объясняю маме, что мне не хочется принимать самому её гостей, включается давление на сострадание, мол, нельзя оставлять в беде людей.

— Мам, я слышал, у неё папа в органах, и хорошие врачи. Давай как-нибудь без твоей руки помощи? Книги эти тоже не каждый станет читать, не проникнувшись. Ещё решит, что ты её учить жизни собираешься.

Матушка обиженно идёт инспектировать холодильник и, удостоверившись, что от голодной смерти сыну умереть не грозит, начинает прощаться. Обнимаю сзади, протянув руку, худощавые плечи, утыкаюсь в шелковистую макушку: она по-прежнему носит «каре» и пользуется моими любимыми духами. И вообще, не бывает плохих матерей, дети меняются, взрослеют и…