Абхазские сказки и легенды - Хварцкия Игорь - Страница 46

Карта мелькнула раз, другой — и золоченое вооружение наездника перешло в руки Шароша.

— Что ж, хватит? — спросил он насмешливо обобранного джигита.

— Нет! — запальчиво отвечал князь. — За Айначу ставлю мое имя, славное, как имя храброго и искусного из джигитов Абхазии!

— Пожалуй, — хладнокровно и спокойно отвечал Шарош, снова разделяя колоду. — Почему же мне на родных пирах не осушать двух почетных грузинских азерпешей — за тебя и за себя?.. Почему бы мне не подать два грозных и могучих голоса на важных джематах наших седых старшин?.. Изволь!..

В толпе зрителей нарастало волнение. Некоторые из них решились даже заметить Мадовею, что и слава его принадлежит не одному ему, а целому племени; но грозное движение князя к проигранному кинжалу, еще оставшемуся на лавке, заставило умолкнуть дерзких.

Снова замелькали карты, и через несколько мгновений трефовый джигит пал на карту Мадовея: имя его было проиграно.

— Владей, — прошептал князь, бросив беспокойный взор на дверь сакли.

В ту же минуту на пороге ее показался рослый, красивый горец.

— Ты здесь, убийца! — вскричал он, бросившись на князя с обнаженным кинжалом. — Пять минут назад ты зарезал моего брата в ничтожном споре и за ничтожную обиду, так издыхай же под моим кинжалом!..

— Остановись! — вскричал Мадовей. — Кто убийца твоего брата?.. Я тебя спрашиваю!

— Хищник, князь Мадовей!

— Так вот он. — И князь спокойно указал на Шароша. — Я проиграл ему свое имя — при десяти свидетелях, — добавил он.

— Закабали, шайтан, твою душу, — вскричал горец, делая быстрое движение к Шарошу, схватившемуся за эфес шашки. — Мне все равно. Кровь просит крови… Да погибнет имя Мадовея за жизнь невинного!

Толпа раздвинулась при быстром и свистящем взмахе шашки Шароша, понявшего всю невыгоду своего выигрыша. Горец прыгал, как разъяренный тигр, ловко увертываясь от ударов противника и заслоняя их полою бурки, накинутой на левую руку. После трех ловких и быстрых выпадов он успел обезоружить Шароша, и цебельдинец пал жертвою трефового джигита.

В. Савинов. Достоверные рассказы об Абхазии. — Пантеон, 1850, № 11, с. 215.

У старого Келиш-бея один сын. Ах, только один, последний в роде, красавец Джомлат! Женщины выходят на улицу, девушки тайком выглядывают из-за дверей, когда идет мимо красавец Джомлат. И не одно девичье сердце бьется, как раненая птичка, не одно девичье лицо загорается алым пламенем, когда сверкнут глаза молодца, сына Келиш-бея…

Но не хочет жениться Джомлат. Печальный, лежит на покрытой коврами тахте. Тонок его стан — под боком у него спокойно спит, свернувшись, кошка, — заострились его широкие плечи, побледнело его смуглое лицо.

— Что грустишь ты, сынок? Что не сядешь на твоего араша-коня, не поедешь в горы на охоту, принеся жертву богу Абна-Инчваху[66]? — спросила Джомлата его старая кормилица.

— Ах, не видать мне больше бело-синего моря, не видать высоких гор Уарцаху… На заре, на розовой утренней заре, когда проходил я по морскому берегу, купались там двенадцать девиц, невиданных дивных красавиц. У их белых ножек осталось мое сердце, как сахар в воде, растаяло оно, и тьмою стал день мне…

— Тяжкую беду послал на тебя бог богов! Не девиц из рода людского видел ты, то двенадцать дочерей Морского царя. Живут они в безднах подводных, летают над землею легкими облачками… И много уже молодцев погубили они своею красотою. Кто раз видел красавиц, дочерей Морского царя, тому нет спасенья, — засохнет он, как лист в позднюю осень, и скоро душа его расстанется с телом… Но тебе не дам я погибнуть, — недаром много зим пронеслось над моею головою. Ты иди на заре к тому месту, где видел красавиц, и когда прилетят они и станут плескаться в прозрачной воде, — подползи ты гибкой змеей, взяв потихоньку чадру любой из красавиц, с той чадрой скорей возвращайся домой. Та из дочерей Морского царя, чью возьмешь ты чадру, — сама придет к тебе и станет твоею женою. Но помни: если ты хочешь удержать ее, не отдавай ей ни за что ее чадры, как бы она ни просила. Лучше всего сожги ту волшебную чадру, хоть тогда и будет жена твоя вечно печальна…

Так все и сталось. На утренней красной заре лишилась младшая дочь Морского царя своей чадры, и нельзя уж ей было вслед за сестрами подняться высоко-высоко над землею, нельзя было опуститься и в подводное царство царя. Лишь настала ночь, подошла красавица к окну Джомлат-бея, подошла и так говорила:

— Много ли чести тебе, молодцу, что украл ты у девушки чадру? Отдай мне ее, не позорь себя, не отнимай у меня воли. Отдай, дорогой мой, — за нее принесу я тебе, сколько хочешь, и золота и дорогих каменьев. Много богатств у отца моего, Морского царя, и все их отдаст он за свободу мою…

— Что мне в богатствах! Не вернут мне жизни дорогие каменья, — отвечал Джомлат. — На огне твоем горю я, и открыта для меня темная могила, если не будешь ты моею женою…

И вошла дочь Морского царя в дом молодого Джомлат-бея и стала его женою.

Уже три раза с той поры опадали листья с деревьев, три раза, с теплым ветром, пролетали на полночь из-за моря птицы. Две весны уже минуло сынку Джомлат-бея и жены его, дочери Морского царя, — черноглазому, кудрявому Асану… Только невесела все молодая жена: не рядится она в дорогие одежды, не гуляет с подругами. Молча сидит она на морском берегу, не отрывая глаз, смотрит вдаль, где над морем носятся вольные тучки.

— Полно грустить, дорогая подруга моя, — говорит ей муж. — Или не мил я тебе, или не любишь ты наше дитя?

— Мил ты мне, господин мой; дороже мне глаз наш сынок. Но дай мне хоть взглянуть на мою девичью чадру, дай хоть коснуться ее.

За горы, в дальний Джвари едет Джомлат-бей на своем вороном коне, посадивши сзади себя жену с дитятей у груди. Чудесному лику Цка-Квирквэ едет он принести жертву, чтобы отпала тоска от сердца жены.

И исполнил желание его Цка-Квирквэ, великий святой — чтут его мусульмане. В первый раз после свадьбы улыбнулась молодая жена Джомлат-бея и блеснули очи ее весельем.

— Ты возьми, дорогой господин мой, твою звонкую чунгури, — так сказала она мужу, — и сыграй мне песню веселую, плясовую. А я порадую твою душу, спою и спляшу тебе, как, бывало, отцу моему Морскому царю пела и плясала.

— Ах, давно уж забыл я о моей чунгури. Пылью вся покрылась она, высохла, оборвались ее тонкие струны…

— Я сотру с нее пыль моей златотканой чадрой, из золотых волос моих сплету новые струны!

На пороге, на высоком крыльце, сел Джомлат-бей; он играет веселую песню на своей чунгури. Звонко поют ее струны, а голос молодой жены еще звонче льется, быстро бегают пальцы Джомлата по ладам, — но еще быстрее мелькают ножки красавицы в веселой пляске… Собрались соседи, стали в круг, диву даются, — что за дивная невиданная пляска, что за чудная, неслыханная песня! В лад той песне пляшут скалы и камни, в лад ей поднимаются морские волны, в лад ей качаются вершинами деревья…

— Нет, добрые люди, плоха моя пляска, не весела еще моя песня! Вот если б сплясала я так, как плясала перед отцом моим, тогда б, может быть, и вы повеселились… Та пляска — с моей девичьей чадрою. Да не хочет мне муж дать моей чадры, не верит он мне.

Стали люди просить Джомлат-бея, чтоб дал он жене чадру, — только сплясать с нею: ведь некуда ей уйти из круга… И дал он жене заветную чадру, снявши ее с груди своей, где ее хранил, — растаяло его сердце, как увидал он, что весела его дорогая жена. Забыл Джомлат-бей наказ своей старой кормилицы…

Лишь накинула дочь Морского царя заветную чадру себе на голову, — просияло лицо ее неземной красотою, ростом стала она выше всех людей. И в чудной пляске понеслась она, закружилась с веселою песнею. Словно розовым туманом обертывается чадрою — все гуще и гуще; все быстрей и быстрей она кружится… Не видать уж лица ее светлого, не видать ее поднятых рук, — все стало туманом, лишь песнь ее льется… Все тише и тише. Кверху всплывает туман в лучах заходящего солнца… Исчезла царица… и слышится мужу далеко-далеко, словно тихий шелест листвы: