Иван Московский. Первые шаги (СИ) - Ланцов Михаил Алексеевич - Страница 17

- Ты говорил о том с духовником? – Поинтересовался отец.

- Боюсь, - максимально серьезно ответил Ваня.

- Чего же?

- Чувствую, что так нельзя. Не спрашивай. Это не объяснить.

- А ежели я чего захочу узнать, спросишь у своих советчиков? – Оживился Великий князь.

- Я у них никогда ничего не спрашиваю, - покачал головой Ваня. – И я уверен – не ответят, даже если спрошу. Сами говорят то, что считают нужным подсказать. Я ведь не просто так к тебе тогда пошел разговор про убийство мамы заводить. Да и вообще, мню я - клянчить что в церкви грех великий. Что у святых, что у ангелов, что у самого Всевышнего. Им и без того тошно от поведения молящихся.

- Почему?

- А ты сам присмотрись. Приходишь в церковь и отовсюду лишь просьбы доносятся. Тот просит простить его за гадость какую, которую сделал осознанно и к выгоде своей. Этот клянчит здоровье, кое пропил или прогулял дурным делом. И так далее, и тому подобное. Дай, дай, дай… со всех сторон. А взамен ничего. Ни доброты в сердце, ни веры искренней. Многие в церковь ходят не от того, что искренне жаждут того. Нет. Они либо боятся кар небесных, коими их застращали попы с самого детства, либо просто привыкли и не желают быть белыми воронами. Истинной веры почти и не сыскать даже у священников, которые погрязли в фарисействе. Поставь себя на место святого. Что бы ты увидел? Зашли в церковь грязные, никчемные людишки, полные злобы и дурных мыслей, поклянчили что-нибудь себе и ушли с чувством выполненного долга. В лучшем случае пожертвовали что-то, думая, будто это поможет.

- А ты считаешь, что не поможет?

- Перед смертью не надышишься, - пожал плечами сын. – Ежели убоявшись смерти ты начинаешь жертвовать обильно, то это есть лицемерие и трусость самого низкого пошиба. Такие жертвы пусты и радость несут лишь фарисеям, страждущим наживы. Тот же, кто дает рубль, имея многие тысячи тоже ничем не жертвует, ибо даже не заметит той утраты. Жертва – это нечто иное. Вспомни притчу об Аврааме, который чуть ни принес в жертву своего сына Исаака. Смысл жертвы в том, что ты должен быть готов поделиться с Всевышним самым важным, самым ценным, что ни есть у тебя. Ни деньгой малой или ненужной безделицей, а самым значимым в твоей жизни. Эта же притча говорит о том, что отдавать эту драгоценность совсем не обязательно. Всевышнему достаточно увидеть твою готовность ей поделиться. Зачем ему твоя никчемная жертва? Что он с ней делать станет? У него все есть. Он же всемогущий и вездесущий. Ему те несчастные крохи, что ты можешь дать, будут словно горсть гнилой полбы. Ему приятно отношение, а не подношение.

- Ты говоришь странные вещи, - покачал головой отец.

- Вот потому и не хочу обсуждать их с духовником или иными священниками. Да и вообще с кем-либо. Даже с тобой. Прости, отец, но я не хочу ненароком вызвать бурю. Пусть все идет, как идет. Пусть и дальше священники занимаются мирскими делами, стяжая земли и богатства с удивительно ненасытной жадностью и страстью. Не мне бороться за их благочестие. В конце концов я сын Великого князя, а не митрополита. Посему мне надлежит печься об укрепление державы твоей, а не церкви. Их грехи – им за них и ответ держать. Богу – божье, Кесарю – кесарево.

Отец кивнул. В его религиозно-мистическом мышлении слова сына нашли живой отклик. Ване для того даже ничего выдумывать не требовалось. Он вывалил на Ивана Васильевича вполне актуальные для тех лет вопросы, о которых тот и сам слышал не раз. Только перефразировав их с высоты будущих веков. Дело в том, что в 40-е годы XV века на Руси появилось движение «нестяжателей», как в среде духовенства, так и аристократии. Идея движения сводилась к ограничению церковного землевладения и стяжательства. То есть, во многом имело ту же самую экономическую платформу, что и зародившийся в те же дни протестантизм.

И чем дальше, тем сильнее разгорался этот спор. На равных. Лишь влияние Софьи Палеолог позволило склонить чашу весов в пользу фарисейской партии иосифлян-стяжателей. Сам же Иван Васильевич явно тяготел к нестяжателям до самой своей смерти. Но открыто выступить в их поддержку опасался.

Переведя разговор в эту плоскость Ваня постарался избежать слишком острых вопросов отца. Пусть лучше у него голова о другом болит. В конце концов – церковное землевладение стремительно становилось все более значимой проблемой, грозя в будущем перерасти в настоящую национальную трагедию. Ту, что с огромным трудом смогли преодолеть лишь частично только первые Романовы во второй половине XVII века. Да и то – встречая острое и ярое противление духовенства и, как следствие народа, который верил попам. Пока еще верил.

Кому-то может показаться, будто этот вопрос не стоит и выеденного яйца. Однако первое учебное заведение на Руси появилось только в середине XVII века при Алексее Михайловиче Романове. Да и то – с боем и великой кровью. А до того не было ничего ни светского, ни духовного. Сами же священники ездили учиться к грекам, державшимся политики сначала слишком хитрой Византии, а потом и открыто враждебной к России Османской Империи. Оттого-то Петр Великий и расправился жестоко с самостоятельностью этих поборников «высокой духовности», упразднив патриаршество. Они ведь крепко стояли на противление дьявольскому научно-техническому прогрессу и богопротивной западной учености.

Ваня решил пойти другим путем. Он задумал всемерно ослаблять крепнущие церковные позиции. Пусть пока и не в народе, а лишь в голове отца. Однако даже там клеймо фарисейства и чудо озарений – весомый аргумент. Не так, чтобы решающий, но весомый. И то ли еще будет. А вода, как известно, камень точит, особливо тот, что и без того стремился к должной огранке…

Впрочем, несмотря на все усилия, предпринятые княжичем, совсем сбить с толку отца не удалось. Он, конечно, проникся словами сына. Однако сохранил в уме указанные ему ранее вещи.

- Сынок, - чуть пожевав губы, произнес Великий князь после долгой паузы. – С бронного подворья в год тебе кладу двести чешуйчатых броней выхода. Остальные, казна будет покупать по цене кольчуги. И не перечь!

- А чего перечить-то? – Удивился сын. – Я же не для своего прибытка то дело затеял, а для укрепления твоей державы. Да и в убытке от того не останусь, благо, что железо ныне мне достается очень дешево.

- Ну вот и ладно, - довольно улыбнулся отец. – Много ли сможет подворье сверх тех двух сотен делать?

- Не знаю, - пожал плечами Ваня. – Дело пока не устоялось. Положим еще две сотни сверх точно удастся изготовить. А дальше – как получится. Ничего обещать не могу. Да и шеломы я задумал. Опыты с ними провожу, людей отвлекая. Клинки ковать пробуем.

- Добре, - кивнул Великий князь, весьма удовлетворенно смотря на сына. Ежегодно четыре сотни добрых чешуйчатых броней по цене двух сотен простых кольчуг было великой отдушиной для его казны и огромным подспорьем для войска.

- А что по остальным делам и задумкам?

- Так делай, что считаешь нужным. Но меня в известность ставь. Чтобы какой дурости не вышло случаем.

- А казна?

- Что казна?

- Дядька так и будет над душой стоять?

- А чем он тебе не угодил?

- Тем, что бесполезен. Денег с казны державной я не беру ныне. А голову он морочит немало. То не так, это не эдак. Ты бы знал, сколько он крови мне попил, пока я уговаривался с артелью строить укрепления для подворья. Не по обычаю, дескать, делают. Так нельзя. Так ранее не делали. Большая часть проволочек и задержек из-за него происходит. Не заберешь – буду каждое утро ставить ему меда или вина вдоволь. Пускай бражничает без всякого укорота, лишь бы не мешал. Но оно тебе нужно ли? Вроде бы он у тебя в уважении. Зачем человека губить?