Желтый дьявол (Том 3) - Мат Никэд - Страница 18

И поручик Пу-Ка-Мото, поглядывая на браунинг Вица, хитро и заискивающе улыбаясь Тряпицыну в лицо, слюнявит:

— Карасо… очень карасо.

Далеко-далеко тянутся каменные щупальца — отроги Сихота-Алина.

Нестриженой щетиной покрывает их склоны вековая тайга.

А в тайге снег. Глубокий, улежавшийся снег.

Вот тайга расступается…

В узкой лощинке лежит застывшая грудь горной речушки.

По берегу раскидано небольшое гиляцкое стойбище. Толпа гиляков и гилячек смотрит с ужасом туда… к опушке леса.

Там, раскинув крылья и подняв хвост кверху, лежит на снегу большая белая птица.

Что-то черное копошится около нее.

Но вот это черное отошло от птицы и направляется к стойбищу.

Люди.

Залаяли злые гиляцкие собаки и бросились, почуя человека.

— Эге-е! — кричат.

Руками машут. Прогнать собак надо.

Прогнали.

Толпой обступили гиляки русских.

Деулин объясняет:

— Я партизан…

Партизан? Это гиляки знают. Партизан — это который с японцами дерется.

— Да, да!.. Мне нужно ехать в Николаевск. Скоро нужно. Там японцы хотят побить партизанов. Надо скорей ехать… Сказать, предупредить надо… Дайте мне собак.

Собак? Это можно. Почему же не дать собак, если надо…

— Бери!

Та-Ман свою запряжку ведет… Одиннадцать собак. Хорошие собаки… сильные. И нарты крепкие. И рыбы мороженой короб… и тарбазов пару.

— Твоя плоха… негодна… Бери. Не нада деньги, не нада. Рад Деулин.

— Спасибо, братцы! Ну, товарищ! я поеду один: спешить надо. Мне эти места знакомы. А вы оставайтесь пока здесь у гиляков. Потом вернусь с людьми… Аэроплан вывезем. Прощайте.

Гикнул…

И понеслись собаки. Ветром мчит запряжка. Не ломят снег, скользят по самому насту легкие нарты.

Спешит. Боится: а вдруг поздно?

Целый день гоньбы. Почти без отдыха.

Только поздно ночью… часа в два… прибыл в город. Ночь.

Мертвым сном спит обреченный город.

Не видно, не слышно патрулей.

Тишина.

Только изредка в тени забора или дома мелькнет или промаячит какая-то тень.

— Уфффф!.. Хорошо. Успел. Еще не поздно.

Но все же… Быстрей, быстрей.

Высунув языки, усталые, замученные бешеной гонкой, бегут собаки. Быстрей.

Вот и штаб. В окнах темно. Спят.

Деулин дергает веревку, привертывает к дому. Разом с нарт прочь и, бросив собак, бежит в штаб.

Внутри часовой.

— Кто идет?

— Деулин. Тряпицын дома?

— Дома.

— Что у вас?.. Спокойно?

— А чего же?

Скорей по лестнице наверх… И в комнату Тряпицына стучится.

— Кто там?

— Деулин.

— Что за чорт!? Как скоро!?

— Скорей вставай!

Щелкнул замок. Дверь отворилась. Тряпицын — в одном белье.

— Что тебе? В чем дело?

— Японцы выступают.

— Что?

— О-Ой приказал Иси-Кава…

— Ложь!

— Правда. Скорей. Нужно принять…

И не договорил…

Дахррр, дррдах — резкий залп громом врывается в тишину.

Ударили пули. Разбитые, зазвенев, посыпались стекла.

— А-а-а, чорт! — кричит Тряпицын, хватаясь за плечо. — Ранили сволочи.

Ббум-дах — рвутся ручные гранаты.

— Сволочи!

И по сигналу… разом… повсюду… во всех концах города… заговорило…

Гремят одиночные и залповые выстрелы, трещат, лают, заливаются пулеметы… С резким, оглушительно-тонким звоном лопаются ручные гранаты. Дым заполняет комнату. Поздно.

Бессильно падает Деулин на кровать.

Тряпицын бросается к телефону. Поздно… не работает.

— Предатели!.. Мерзавцы!

В штабе переполох…

Под звон стекла, под взрывы гранат мечутся люди…

Всюду смерть.

Нина, Тряпицын и Наумов кидаются к двери… и сейчас же обратно. Выход ведет в переулок. Из магазина Симадо переулок и дверь под обстрелом… Густой полосой ревут пули…

Назад.

А уже загорелся нижний этаж… Уже ползет черными клубами едкая гарь.

— Предатели!., сволочи!..

— Мы сгорим, как крысы!

— Что делать?

— Ха-ха!.. Что делать? А вот что…

И Покровский, сунув дуло револьвера в рот, падает с развороченным черепом.

— Правда!

И за Покровским Деулин посылает пулю в висок.

— Нет, гады! Подождите! — кричит Наумов и вдруг, подскочив к окну, прыгает со второго этажа на улицу…

Думает: «Там внизу сугробы снега… Быть-может, удастся…».

Но нет…

На лету шпепает пуля. Кровавое пятно расплывается по сугробу.

— Тише! — кричит Тряпицын. — Все равно погибать, не желаю гореть живьем. Вперед!

— Куда?

— Через переулок… Бегом… Напротив… Выбьем окно китайского магазина. Кто останется жив — спрячется. Вперед!

И сбегают вниз. Столпились у двери.

— Ну, раз… два… три!

Первым вылетает Глушаков.

В два счета через переулок… И с разбега всем телом бьет в раму окна.

Дзинь!.. сыплются стекла. С треском подается рама…

Прорвался. Уже в магазине.

За ним по одному — другие.

Из троих один жив остается. Остальные баррикадой трупов ложатся в переулке.

Но вот перебегает Тряпицын…

Жив. Только вторая пуля навылет проходит ногу.

— Гады!

А повсюду во тьме ночи гремят выстрелы и разрастается зарево пожарища.

Вторые сутки трещат выстрелы, и то здесь, то там пылают деревянные дома.

Партизаны оправились.

Небольшими группами, без командования и приказов, бьются они… Бьются яро, свирепо.

Вот и подмога. С Чныраха пришел крепостной гарнизон. Будрин идет из Личи со своим отрядом.

Бой отдельными схватками по всему городу.

Теснят партизаны японцев.

Вот уже взят телеграф. Вот горит гарнизонное собрание — японский штаб.

Теперь только в трех местах сидят, отчаянно отбиваясь, японцы: в каменных казармах, в зданиях консульства и в квартале Симадо.

Там майор Иси-Кава. Знает майор, что дело погибло, и бросает в печь секретные документы.

На улицах трупы, трупы… черные зубья сгоревших зданий… поваленные столбы… свитые клубками электрические и телеграфные провода.

Бой. За сугробами снега, за каждым прикрытием лежат партизаны, обстреливая японские цитадели.

Разгневанные предательским выступлением партизаны звереют.

Разъяренные рыщут по городу…

А в горящем, осажденном магазине, в квартале Симадо, майор Иси-Кава собирает в кучу оставшихся солдат и офицеров.

— Кава-Мура!

Переводчик подходит и вытягивается перед майором.

— Кава-Мура! Останешься во дворе. Сдашься в плен. Передай от меня Тряпицыну, что виновник выступления — я. Ступай.

Кава-Мура отходит. Глаза затуманены. Лицо бледное.

— А теперь…

И майор Иси-Кава поворачивается к отряду.

— За мной! Банзай!

Растворились ворота.

Впереди отряда бросается майор в атаку… и падает. Пуля пробила голову.

Несколько минут отчаянной драки… и весь отряд желтыми пятнами трупов покрывает улицу.

Через час раненый Тряпицын, лежа в постели, допрашивает бледного, взволнованного Кава-Мура.

— Ваше дело погибло, — говорит он.

Кава-Мура молча склоняет голову.

— Консул глупо упорствует, — продолжает Тряпицын. — Иди к нему и скажи, что дальнейшее сопротивление бесполезно. Пусть сдается в плен, если не желает гибели для себя и для своего отряда. Иди.

— Не могу, — глухим сдавленным голосом говорит переводчик. — Я могу пойти с таким предложением, если будет приказ из Хабаровска от японского командования.

И Кава-Мура бросает как бы вскользь… как бы между прочим:

— Наш консул — самурай.

Три здания консульства — последний оплот.

Приказ Тряпицына: захватить консула во что бы то ни стало живым. Но напрасно. Второй парламентер, посланный с белым флагом, получает пулю, не доходя до здания. Не сдается консул.

— Довольно! — кричат партизаны. — Долой разговоры!.. Долой!