Желтый дьявол (Том 3) - Мат Никэд - Страница 13

— Ух, товарищ командующий, трудно будет все передать, я плохо балакаю по ихнему…

— Все равно! Я вижу, най-он понял и так…

Но Пешко попытался кое-что передать.

Най-он долго молчал, а потом забормотал извинения.

Потребовал еще несколько свежих чашек чая, закурил трубку и предложил другую Снегуровскому, а потом передал своему переводчику:

— Ево все равно не могу… — пролепетал переводчик: — ево Фукдина бумага есть — «большевика пускать нельзя».

— A-а! А Калмыкова можно? Белогвардейца, укравшего у русского народа золото, можно пускать? Ну, хорошо, — и голос Снегуровского зазвенел необычно в этих тонких бамбуковых стенках. — Я разобью твой город, но войска будут двинуты… — Потом повернулся к адъютанту: — Товарищ Семенов, пусть артиллерист сигнализирует.

Семенов выбежал на двор.

На пригорке улицы во тьме взвилась ракета. А через минуту на той стороне Уссури вспыхнул огонь и — бумм… Жжж… Аахх…

Над городом пролетел снаряд и разорвался где-то далеко в долине.

Най-он в испуге подпрыгнул. Его черная шапочка с двухъярусной шишкой съехала на затылок.

— Ну! — прозвенел Снегуровский.

Но най-он лишился языка. Он только подавал знаки.

За дверями раздался шум, бряцание шашками об пол, — и два кавалериста-разведчика привели китайца, от которого был отобран русский наган и пакет. Пешко передал то и другое командующему.

Снегуровский разорвал пакет, быстро пробежал записку, китайский пергамент спрятал у себя в сумке.

— A-а! вот как? Полное соглашение! Договор! Ну, хорошо же. Товарищ Семенов! — Он повернулся к дверям. Тот входил.

— Есть, товарищ командующий!

— Возьмите людей и немедленно произведите обыск в комнате най-она. Забрать все русское оружие, бумаги на русском языке. А вы, товарищ Пешко, — приготовить сани, а этим господам объявить, что най-он и его свита арестованы и переводятся в штаб фронта на русскую территорию. Через полчаса мы выезжаем. Здесь оставить эскадрон. Никого по тракту в сторону Фукдина не пускать из города. Местный гарнизон разоружить. Ну, живо…

— Слушаюсь, товарищ командующий.

Снегуровский сел и вынул часы, — часовая стрелка показывала 3.

«…Проклятье — три часа водили за нос…» — подумал про себя. И опять мелькнуло в голове: «Успеем ли перехватить?».

Снегуровский, покачиваясь в седле, смотрит с обрыва на белую равнину застывшей реки Уссури. Внизу, у него под ногами, черной лентой извиваясь, двигается кавалерийский полк Ротова.

Там, на другой стороне Уссури, начинается Китай. И туда на рысях авангардом уходит полк.

В Китай.

Рыжая чистокровная кобылица перебирает нетерпеливо ногами, пружинно качая седока на своих высоких бабках. Снегуровский от времени до времени успокаивающе похлопывает ее по чутко вздрагивающей бархатной шее.

— Товарищ Снегуровский!

Снегуровский оборачивается.

— Мой полк готов… — подъехал Ярошенко.

— Двигайтесь, товарищ…

— Есть, товарищ командующий! — И Ярошенко, повернув коня, быстро скатился с пригорка в станицу. Там уже полк строился в походную колонну. Подъезжали подводы. Похрустывая пел на разные голоса в морозе вечера снег под колесами орудий. Слышалась гулкая команда. Полк, для быстроты переброски, на ходу садился в подводы.

Полковая конная разведка показалась на льду и свернула вскоре за пригорок, уходя на рысях к китайской границе. По флангам вытянулись цепочки кавалерийских разъездов.

Быстро надвигались сумерки. Маленькая казачья станица Казакевичево, притулившись на склоне пригорка, тихо подремывала. Тонула в сугробах снега. Только трубы черными пятнами кое-где виднелись днем. А вот сейчас, в сумерках, засветились тускло из сугробов огни.

— Ну, Зорька!.. — Снегуровский тронул шенкелями и чуть нажал шпорами; кобылица легко сорвалась и, плавно, широко и мягко ступая, пошла к станице. За Снегуровским двинулись ординарцы.

У штаба на крыльце стоял адъютант.

Осадив лошадь, Снегуровский весело крикнул адъютанту:

— Двинулись завоевывать Китай, товарищ Семенов… — спрыгнул с лошади и, передав повода ординарцу, легко взбежал на крыльцо.

Слышно было, как он на ходу спрашивал:

— Телеграмму послали Военному Совету о переходе границы?

— Да.

— А об этих, наших гостях…

И двери в тумане холода захлопнулись.

А в это время в двадцати верстах от китайской границы, на путях станции Розенгардовки, черным, огромным силуэтом застыл в морозном молчании ночи броневик.

В штабном вагоне броневика за столом склонилась русая, кудрявая голова. Вот голова поднимается, и серые, добрые глаза смеются.

А на столе приказ командующего: «обращаться корректно. Кормить хорошо. Разрешаю курить (опиум). Охрану усилить. Не допускать к броневику китайцев…»

Широкое скуластое лицо помощника начальника броневика Дербенева стало еще шире. Он не может удержаться от хохота, он еще совсем юноша. Но рядом в купе спит начальник броневика Шевченко — и надо удержаться. Он давится, клокочет и, наконец, успокаивается. Да и трудно не смеяться: на броневике, и вдруг — целая свита китайских сановников в плену. Он сам им, из предосторожности, носит пищу с дежурным; больше — достает им опиум, помогает повару на кухне делать им пампушки. При воспоминании о пампушках он прыскает со смеху и, заглушено захлебываясь, бормочет:

— Ну и пампушки! настоящие партизанские пампушки…

Им хоть бы что…

Их семь. Най-он дудзюн Хей-Шу-Лян и его шесть сановников разместились по мягким диванам вагона и, соблюдая строгий этикет, продолжают свои церемонии: приседания и поклоны при разговоре и чинопочитания в вопросах курения опиума.

Вот и сейчас, «откушав» партизанских пампушек, первым ложится най-он, и младший по чину ему набивает мягкой черной тягучей пастой-опиумом трубку. Подносит лампочку и…

— Уушшии-с-ша-дии… шшии… — най-он, сладострастно втягивая в себя грезы наркотического вещества, блаженно улыбается, сквозь дрему произнося едва слышно нежное:

— Хо-о!.. — и засыпает.

За ним по чину идет следующий. И через час — уже никакие затворы броневика их не стесняют: они в царстве потустороннего, в царстве сновидений, где много опиума, где ножки китаянок так малы, что их ветер сдувает с ног, а губы их так красны и свежи, что даже цветы мака, эти предвестники опиума, завидуют им, — где чай так душист, что кружится голова…

Пусть за окном броневика холодная ночь и близкие огромные немигающие глаза звезд и тихая песня партизана-часового:

«Мы кузнецы…».

Пусть!

Они спят сном настоящих мандаринов.

Зорька идет широкой рысью, мягко покачивая. Равномерно поскрипывает английское седло, да под копытами похрустывает снег.

Яркое солнце и тишина на снежной равнине, ослепительно белой.

Ни звука.

И командующий, чуть впереди ординарцев и адъютанта, покачиваясь в такт бегу лошади, пристально всматривается в эту чужую, такую примолкшую равнину.

Впереди — уже все отряды, раскинутые тремя группами, теперь нащупывают, окружая, противника. По времени — должно скоро произойти столкновение.

— Если… Ротов поспеет, — неожиданно для себя произносит вслух командующий.

— Вы мне что-то, товарищ командующий? — Двинув коня, догоняет адъютант.

— Нет, я так…

И опять едут молча.

— Товарищ командующий, — через некоторое время адъютант: — а что было в этом перехваченном Пешко пакете к най-ону?

— Это хороший документ!.. Китайцы у меня теперь в руках. Этим документом наш Военный Совет сразу наложит печать на протестующие уста китайского посланника во Владивостоке…

И опять едут молча.

— Вы знаете… — через некоторое время Снегуровский к адъютанту: — начальник штаба Калмыкова, полковник Суходольский, договорился с этим най-оном за сдачу оружия и за 25 тысяч золотом получить беспрепятственный пропуск по тракту на Фукдин. Отряд их почти весь поморожен… Дальше двигаться не в состоянии. Най-он по договору обязуется подать арбы, на которых они намерены перебросить отряд до Фукдина…