Т-34. Выход с боем - Лысёв Александр - Страница 51

– «Улица Карла Маркса», – прочитал при тусклом свете фонаря табличку на ближайшем доме Ветлугин.

– Да-да… – неопределенно отозвался Витяй.

Дома жена Коломейцева напекла пирогов. Сын поступил в институт и переехал в общежитие. Терцев щелкнул замками чемоданчика, выставил на стол бутылку армянского коньяка. Развел руками:

– Правда, помню, в Берлине ты предпочитал французский. Ну уж извини…

Посидев с ними за накрытым столом полчаса, супруга Коломейцева сказала, что идет спать. Ей и вправду надо было завтра рано утром на работу.

– Спасибо, Лида, – обнял жену Витяй.

Коньяк закончился быстро. Ветлугин молча выставил на стол одну за другой две бутылки водки. Просидели до самого утра. Водку уже пили не спеша. Выходили курить, прогуляться. Разговор непринужденно шел сам собой, легко и свободно. И Коломейцев был этому очень рад… Сложно было определить, кому из них досталось по жизни больше. Да они и не ставили такой цели.

Терцев встретил своего мехвода спустя столько лет совершенно случайно минувшей зимой в маленьком провинциальном городке, куда приезжал в командировку. Сел в такси у вокзала, весь погруженный в свои мысли и рабочие заботы. Водитель повернулся к нему и, сдвинув кепку на затылок, спокойно осведомился:

– Куда едем, товарищ майор?

– Так что еще большой вопрос, кто кого нашел. – Ветлугин улыбнулся широко и открыто.

Выяснилось, что по дороге из Германии в поезде у Ветлугина увели вещмешок, в котором хранились адреса офицеров. Поэтому написать он им не мог. Слава богу, хоть личные документы остались в нагрудном кармане гимнастерки. А по прибытии домой бывший сержант обнаружил, что родное село сожжено дотла. Получать письма на старый адрес оказалось также невозможно по причине полного отсутствия такового. Сглотнув горе, Ветлугин завербовался на работу в чужих краях. На тот момент, наверное, это было для него самым правильным решением…

Разумеется, сейчас вспоминали войну и ребят. Особенно тех, кто остался на ней навсегда. Упомянули и про эпопею с той «пантерой».

– Невероятная вообще была история, – не переставал неподдельно удивляться мехвод.

– Рассказал бы кто, не поверил, – заметил Коломейцев.

Терцев промолчал, в очередной раз размышляя о превратностях судьбы, несколько раз выводившей их на одного и того же противника. Что бы там ни было, противника, безусловно, достойного…

Вспоминая символ на немецком танке, который по каким-то прямо мистическим причинам столько раз возникал у них на пути, само «кошачье» происхождение Т-V и черную форму германских танкистов, Ветлугин покачал головой и проговорил в своей прежней манере, меткой и хлесткой:

– Вот ведь банда «Черная кошка»…

В голосе его просквозили тем не менее нотки уважения.

– Наша взяла! – пристукнул кулаком по столу Терцев. – Поквитались мы с ними в итоге.

Коломейцев усмехнулся и, протянув руку за стоявшей на столе бутылкой, разлил водку по стопкам.

Наверное, их стоило наградить за все, что они сделали. Не только теми орденами и медалями, которые Коломейцев бережно хранил, Терцеву вернули еще на фронте, а Ветлугину только после войны.

Их стоило наградить чем-то еще несоизмеримо большим. Впрочем, эта награда была с ними здесь и сейчас, постоянно – в любой миг, всякое мгновенье. И с каждым миновавшим годом ощущалась, пожалуй, все отчетливее. Ее сформулировал Терцев, в очередной раз наполнив стопки:

– Мы живы, ребята!

И как когда-то в шлемофонах экипажей их батальона перед боем, прозвучала сейчас за столом фраза бывшего ротного Коломейцева:

– Раньше смерти не помрем!

Курт Штиглер просидел в лагере военнопленных до осени 1945 года. После ряда проверок, не выявивших причастности бывшего гауптмана танковых войск к военным преступлениям, он был отпущен на свободу. Уцелевших членов экипажа «пантеры» Ульриха и Руди освободили еще летом. Надо отдать им должное – тогда сразу в мае, едва оказавшись в плену, все трое всерьез обсуждали между собой возможность побега. Но события развивались слишком стремительно. Через считаные дни последовала безоговорочная капитуляция Германии, и Штиглер с товарищами пришли к единодушному выводу, что теперь побег не имеет совершенно никакого смысла. Конечно, он не имел смысла и раньше. Но тогда именно так они понимали необходимость исполнять свой воинский долг до конца.

В конце лета они обменялись адресами перед расставанием. А в начале октября 1945 года и сам Штиглер добрался до своего родного городка в земле Бранденбург. Несколько лет он потом спокойно и совершенно открыто жил вместе с женой и престарелыми родителями в своем уютном аккуратном домике на окраине. Городок уцелел, был совершенно не тронут войной. Тогда, возвращаясь серым октябрьским рассветом, постоял на знакомом с детства холме, с которого открывался прекрасный вид на череду островерхих черепичных крыш, тонувших сейчас внизу в густом тумане. Казалось, ничего не изменилось за двадцать лет со времен их юношеских скаутских походов и его поступления на службу в рейхсвер. Что ж, теперь его карьера кадрового военного, пожалуй, завершена. Он вытащил из кармана пистолет, который, несмотря на риск, из-под полы выменял на барахолке сразу после освобождения в целях самообороны, и, отсоединив обойму, выбросил оружие подальше в ручей. Черт его знает, зачем, имея подлинные бумаги об освобождении, нужно было так рисковать с этим пистолетом. Тем более что он не собирался его применять, прежде всего внутренне согласившись с тем фактом, что война окончена. Но какая-то фамильная гордость, что ли, не давала ему покоя. Хотелось дойти до дома с оружием в руках и распорядиться им дальше по собственному усмотрению. Вопреки всему. Впрочем, все – с этим покончено!

Штиглер снял туфли, закатал брюки и по колено в студеной воде перешел по песчаному дну сквозь быстрый бегущий поток на другой берег. Отчего-то вспомнилась так любимая им в гимназии история Древнего мира – эпизод с переходом Цезаря через Рубикон. Только теперь это был лично для него переход от войны к миру. Обулся, закинул за плечо пиджак (гражданскую одежду Штиглер также достал перед тем, как пробираться в родные места) и зашагал по брусчатке мостовой вниз к красивым, будто игрушечным домикам, выстроившимся в идеально ровную линию.

– Wir haben den Krieg verloren[28], – сказал он дома отцу.

Отец, прусский полковник в отставке, послуживший на своем веку трем кайзерам, посмотрел на сына из-под густых седых бровей:

– Die zweite Krieg für ein Vierteljahrhundert. Ich denke, es ist Zeit zu stoppen[29].

– Ich bin einverstanden mit dir, Vater[30].

Бывший гауптман Штиглер устроился бухгалтером в небольшую частную конторку. Кое-как они сводили концы с концами в разрушенной послевоенной стране, поделенной победителями на разные оккупационные зоны. Родители умерли через несколько лет. Строившаяся на восточных землях новая, социалистическая Германия не вызывала у Штиглера ни малейших симпатий – уж очень напоминала ее идеология прежний тоталитарный режим. Да и многие ее деятели были старыми партийными чиновниками, просто сменившими вывеску. У воспитанного в старом прусском духе любви к родине и воинского служения ей Штиглера все эти идеологические составляющие всегда вызывали антипатию. Но до этого он был связан присягой, нарушить которую было для него немыслимо. Достаточно вспомнить, с каким нескрываемым презрением отнеслись почти все кадровые офицеры вермахта к своим бывшим товарищам, вошедшим в созданный еще во время войны в СССР комитет «Свободная Германия». Никто даже после войны не подавал им руки. И политические мотивы были здесь совершенно ни при чем. Теперь присяги не было. Пройдя войну, Штиглер не собирался больше ее давать всяким дорвавшимся до власти безответственным проходимцам. У них с женой созрело решение перебраться на запад. Как это ни было печально, в конце сороковых годов они покинули родной Бранденбург, пока еще сохранялась такая возможность.