Нейро-панк (СИ) - Соловьев Константин Сергеевич - Страница 43

Прокурор: Боюсь, в данном случае вполне касается. Ведь один из компонентов «Страстного мавра» - цитирую – «отчаянная, жгущая ревность, точно погружающая ваше сердце в кипяток страсти». Довольно? Речь идет о хладнокровном, запланированном убийстве, Ваша Честь. Подозревая свою жену в связях с посторонним мужчиной, господин Бляу не установил себе нейро-модуль повышенного самоконтроля или, например, какую-нибудь «Алую орхидею», вполне допускающую промискуитет… Напротив. Он устанавливает себе модуль, стимулирующий ревность и агрессию, чтобы в нужной ситуации набраться духу на двойное…»

Страница закончилась, а брать протокол с комиссарского стола Соломон не решился. Прежний Соломон сделал бы это без труда, но прежний Соломон не присутствовал в данный момент в кабинете. Он находился где-то неимоверно далеко отсюда.

Судя по тому, что комиссар все еще изображал занятость, тема предстоящего разговора не таила в себе ничего хорошего, и собеседника предстояло хорошенько промариновать ожиданием, как излишне жесткое мясо для барбекю. Только вот жесткости этой Соломон в себе не ощущал, совсем напротив, ему казалось, что тело готово растечься по старому паркету подрагивающим студнем. Он с завистью поглядывал на игрушечных солдатиков, способных много лет простоять, не меняя ни позы, ни выражения лица.

Полочка с игрушечными солдатиками находилась за спиной комиссара Бобеля, и повесил он ее в тот же день, когда стал полноправным хозяином кабинета. Несколько десятков крохотных оловянных фигурок выстроились на деревянном плацу ровными шеренгами, как на торжественном построении по случаю прибытия высочайшей инспектирующей особы.

Никто точно не знал, зачем комиссару эти солдатики. Люди его должности, как правило, водружают на стены нечто более солидное. Старые ружья с потертыми ложами, литографии или благородные дубовые щиты с укрепленными в кольцах курительными трубками прошлых эпох. Но солдатики?..

Наверно, чтобы собрать эту коллекцию, комиссару Бобелю понадобилось много лет. И немало сил – все солдатики были тщательно раскрашены, их лица казались по-человечески румяными, а штыки и сабли грозно сверкали оружейной сталью. Комиссар Бобель не был сторонникам какого-то определенного временного периода, также чужд был ему и шовинизм – обитатели деревянной полки являли собой сборище солдат самых разных военных конфликтов, разделенных, зачастую, сотнями лет.

Широкоплечие фигуры в неброском камуфляже, чьи каски покрыты маскировочными сетями, это, конечно, войска Лаки-Страйк. Оружие держат наизготовку, позы напряжены – не иначе, крадутся по джунглям, высматривая, не мелькнут ли в кустах зловещие тени партизан Адидаса в широких шляпах из рисовой соломы и непременными автоматами … Франтоватые щеголи в элегантной и, вместе с тем, зловещей черно-серой форме, с высокими фуражками и витиеватыми крестами, кажется, принадлежат гвардии Зингера или Мерседеса, Соломон точно не помнил. Помнил только, что те воевали со Столичной, Викерсом и Фордом в середине позапрошлого века – какая-то смутная европейская война, которых тогда было во множестве… То тут, то там мелькали фигуры грозных всадников из Немирофф в их традиционных шароварах, длинные чубы топорщились на невидимом ветру, кое-где заносили катаны воины из Сони в своих причудливых лакированных доспехах… Полное смешение культур и эпох.

Впереди всех стоял, грозно потрясая секирой, ряженый в шкуру и рогатый шлем великан из древнего Икеа. Где-то в глубине рядов царил еще больший хаос – там, стоя бок о бок, сжимали примитивные винтовки солдаты старой гражданской войны между Пепси-Колой и Кока-Колой, синий и серый цвет их формы при слабом освещении выглядел даже похожим.

Вся эта оловянная армия выглядела грозно, особенно по сравнению с кротким комиссаром Бобелем, в чьем кабинете она была навеки дислоцирована. Никто не знал, зачем такому человеку, как комиссар, игрушечные солдатики. Только детектив Баросса имел на этот счет мнение, которым когда-то – тысячи лет назад – поделился с Соломоном.

«Это тоже его маленькая хитрость, старик, будь уверен. Как толстые очки на носу, как вся эта показная неловкость... Это его маскировка. Он специально хочет казаться мягким и слабохарактерным, настойчиво показывает противнику свои слабые места. Вертит, так сказать, хвостом перед щелкающими зубами, показывая, куда кусать. На самом деле наш Бобель – тертый калач. Даже не калач, а сухарь вроде тех, которыми кормятся заключенные. Чтобы попасть в кресло комиссара Фуджитсу, он перепрыгнул через головы Нейдела, Грасса и Фентиха – а уж те были ребята не промах, сами кого угодно сожрут. И где они сейчас?.. Нет, помяни мое слово, комиссар Бобель улыбается и смущается ровно до того момента, пока считает это необходимым».

- Детектив Пять?

Комиссар уже закончил со своими делами, даже блокнот отодвинул в сторону пухлой рукой. На лице его висела виноватая полуулыбка, слабая награда для тех, кого он подвергал испытанию ожиданием сверх заведенного.

- Комиссар… - Соломон козырнул ему двумя пальцами. Получилось не так залихватски и небрежно, как прежде, даже натужно. Как всегда бывает, когда один человек пытается скопировать жесты другого.

Подобие улыбки оставалось еще на прежнем месте, а глаза комиссара Бобеля уже перешли к следующей запланированной процедуре – обшаривали Соломона со всех сторон. Если ты детектив в Фуджитсу, в скором времени ты привыкнешь к великому множеству взглядов, которыми тебя прощупывают на улицах. К взглядам быстрым и резким, как взмах бритвенно-острого выкидного ножа. К взглядам тяжелым, гнетущим, налитым свинцом. К взглядам грязно-липким и похотливым. К осторожным, рыскающим взглядам, чьи хозяева особенно опасны. К нарочито-смиренным, к озорным, к пренебрежительным, мутным, застенчивым, наглым, бесстрастным…

У комиссара Бобеля был особенный взгляд, определение для которого найти было непросто. Этот взгляд был сродни хватке десятков осторожных, но сильных пальцев. Эти пальцы пробегали по всему телу, что-то выщупывая, оглаживая, подергивая, проверяя и ковыряя ногтем, и уклониться от них было невозможно. Пусть и притушенный стеклом очков, взгляд комиссара Бобеля цепко взялся за Соломона и обшарил его с механической простотой и бесхитростной наглостью. Соломон ощутил себя сосудом, который обтянутые влажной латексной перчаткой руки лаборанта повертели, просмотрели на свет и аккуратно водрузили обратно на полку. Или, быть может, бессловесным оловянным солдатиком…

- Детектив! – комиссар протянул ладонь и с чувством пожал Соломону руку. Для человека, проводящего сутки напролет в кресле, он был удивительно энергичен, - Вот, значит и вы. Проходите. Садитесь, прошу вас. Немедленно садитесь! Сигарету?

- Я бросил курить, господин комиссар.

- И правильно, что бросили! Совершенно верно. Нечего портить легкие. Дурная привычка. Я сам, если не возражаете… - комиссар проворно достал из ящика пачку дорогих сигарет, кажется, контрабандных «Тягучие с фильтром» из далекого Кэмела. По кабинету, вильнув возле вентиляционной решеточки, пронеслась тугая табачная струя, - Я… кхм… Я представляю, через что вам прошлось пройти, детектив Пять. Безумное время, безумные нравы… Скажите мне, как вы?

Комиссар Бобель спросил это с самым искренним выражением на лице. Специалист, писавший ему нейро-софт, был, судя по всему, настоящим гением в своем роде. До чего убедительно искривлены губы, как набухли морщины над сузившимися глазами… В один миг Соломон испытал раздражение и стыд. Стыд – потому что этот взгляд, приветливый и сочувствующий, был предназначен для настоящего героя, детектива, который получил серьезное ранение на своем посту и теперь испытывал невыразимые муки. Этот взгляд должен был достаться кому-то другому. Сержанту Бальдуру, которому три дня назад размозжили в подворотне голову, или детективу Энгеру, вторую неделю лежащему в госпитале с обширными кислотными ожогами. Но раздражение все же было сильнее.

Потому что во взгляде комиссара кроме тщательно отмеренной дозы сочувствия с мерой ободрения не было единственного ингредиента, который мог бы оказаться пользительным – понимания. Комиссар Бобель не понимал, что это значит – в одно мгновенье потерять себя и потерять вместе с собой всю свою жизнь. Превратиться в уродливое подобие, обреченное до самой смерти быть пронзаемым тысячами настороженных, изучающих взглядов – «Он? Или не он? Вроде бы, похож…»