Девочка. Книга третья (СИ) - "Dave Gahan Admirer Violator" - Страница 66

— Хорошо, — кивнула я.

— Встань на тумбу, — коротко бросил он.

— Я буду позировать стоя? — спросила я, взбираясь на тумбу, которая по совместительству была не очень высоким, но широким столом.

— Я должен посмотреть на тебя и определить, как я хочу тебя писать.

Он некоторое время смотрел на меня и отрицательно покачав головой продолжил: — Нет. Встань на колени.

Его слова были все короче и жестче. На моих глазах Крис, мой вечно улыбающийся рубаха-парень Крис, мой утонченный воздушный Крис превращался в жесткого профессионала.

— Нет. Сядь и подогни одно колено к себе.

Не спрашивая, он стянул резинку с моих волос и небрежным движением растрепал их, закидывая вперед на грудь.

— Прижми оба колена к груди, — несколько раз он просил меня повернуть голову и сменить положение рук, направляя на меня лампы с разных ракурсов, иногда снижая, иногда увеличивая мощность света. Скрестив руки на груди, он то отходил, то приближался и рассматривал меня оценивающе и не стесняясь, словно объект на витрине.

Не знаю сколько я так просидела — может быть, пять минут, а может быть, и полчаса, но наконец Крис кивнул и задумчиво посмотрел на меня — что означало, в его голове появился образ, и можно было начинать работу.

Он медленно приблизился ко мне и, присев рядом на тумбу, тихо произнес:

— Я хочу кое о чем тебя попросить.

— О чем? — немного удивилась я, рассматривая настойчивое выражение глаз Криса.

— Я хочу, чтобы ты мне доверилась. Как художнику.

— Я уже тебе доверилась, если согласилась на картину, — все еще не понимая, что от меня требуется.

— Я хочу, чтобы ты разделась.

Первой моей реакцией было отторжение самой идеи.

— Нет. Ты просишь от меня слишком многого. Нет. Нет, — отрицательно покачала я головой, не желая чтобы Крис меня писал нагой.

— Тебя по-другому нельзя писать, понимаешь? — в его глазах отражалась и мольба, и настойчивость одновременно. — Одежда, хитоны, накидки — всё это мешает. Отвлекает от истинной тебя. А я хочу показать тебя настоящую. Здесь не будет пошлости, только ТЫ.

Я вспомнила летнюю выставку, когда мы спорили с Тэдом относительно зала фотографа, и, грустно улыбнувшись, повторила свои же слова:

— Нагота — это не сексуальность, а обнажение чувств…

— Именно, — воодушевился Крис, но я отрицательно покачала головой, чувствуя дискомфорт.

— Не знаю.

— В нашем с тобой тандеме не будет пошлости. Лишь чистое творчество. Художник и его Муза.

Я резко подняла на него взгляд, а в моем сознании прозвучал совсем другой голос, тихий баритон, говоривший "в этом пространстве есть только ты и я". В нашем с Барреттом пространстве тоже не было пошлости и грязи. Был только ОН и Я. Как в первую нашу ночь — когда приучал меня к своим рукам, он, как скульптор, выравнивал края своего творения. Как в любую из наших ночей — Ричард, как опытный музыкант, играл на мне красивое произведение, создавая своего Черного Лебедя.

— Я хочу, чтобы ты показала холсту себя настоящую, — продолжал тем временем Крис. — Показала, что тебя тревожит. Что не дает тебе спать по ночам.

— Если я соглашусь…

— Эту картину никто не увидит кроме тебя, — понял меня Крис с полуслова. — Клянусь тебе.

И я доверилась художнику. Я не боялась, что Крис меня обидит или опошлит. Я доверилась профессионалу, как обнаженный больной доверяет опытному хирургу со скальпелем в руках. Только вместо скальпеля была кисть, вместо хирургической лампы — прожектор, а вместо операционного стола — холодная и такая же неуютная тумба.

Неожиданно для меня Крис стал моим личным целителем, хирургом, который извлекал из меня острый заржавевший осколок боли.

Каждый вечер я мчалась в мастерскую и оголяла перед холстом свою душу. Каждый вечер я вела свой безмолвный рассказ такому же немому собеседнику, подняв все шлюзы памяти и отперев все замки.

Каждый вечер я корчилась в агонии своей Любви, но теперь я этому не противилась, зная, что должна была пройти этот ритуал самосожжения, чтобы убить в себе любовь, уничтожить себя как Ребро. Его Ребро.

— Не прерывайся. Продолжай об этом думать, — в один из дней сказал Крис, — твои глаза… они тлеют.

И я не прерывалась — мое сознание доставало самые яркие воспоминания и, соединяя их нитью, создавало сложный узор, паутину моей выжженной души.

И я продолжала — я выплескивала боль наружу, выворачивала память наизнанку, и этот ритуал был подобен кровопусканию — так я надеялась уничтожить в себе любовь, как доктор пускал плохую кровь в надежде на выздоровление.

Моя память, не видя преград, выплёскивала наружу и все самое плохое, как наручники, и все самое хорошее, как Эдем. Мое лицо, мои глаза стали богатой палитрой эмоций, и Крис, внимательно исследуя эту мою ипостась, распределял мою палитру на холсте, рисуя портрет моей души, портрет агонии моей Любви к Барретту.

Через неделю картина была готова. Крис наконец позволил мне подойти к мольберту, и у меня перехватило дыхание.

На меня с холста смотрела девушка.

Она сидела на каменном окровавленном жертвеннике. Подогнув ноги к себе, она исподлобья смотрела вперед. Немного раздвинув колени, она выставила вперед руки, крепко обхватив ладонями свои ступни. Ее длинные волосы спускались на плечи и руки неровными, спутанными локонами и прятали наготу — груди, живота и лона.

Ее глаза тлели, как вулканическая лава, переливаясь темно-красными оттенками на радужке. Ее губы были искусаны. Припухлые. Немного окровавленные. Будто от поцелуя Дьявола.

А сзади, за плечами, вырисовывались крылья — истерзанные, окровавленные, тлеющие, они символизировали душу и оттеняли взгляд.

Ее ноги с немного разведенными коленями и черные крылья сзади будто образовывали два сердца — одно в другом: Светлое — от цвета плоти и Черное — от цвета крыльев.

Я смотрела на картину и не могла поверить, насколько Крису удалось увидеть и этот тлеющий взгляд — ритуал самосожжения, и эти окровавленные губы — поцелуй Дьявола, и эти черные, обгоревшие, обуглившиеся крылья моей души.

— Крис, ты увидел меня, — не отрываясь от полотна, тихо произнесла я. — Ты увидел меня настоящую.

— Потому что ты мне показала, — грустно улыбнулся он.

— Понимаю, что подобное невозможно оценить… Но у меня есть немного денег. Хотя бы вернуть за краски и холст.

— Цветочек, не надо, — улыбнулся он, вытирая кисти ветошью. — Ты для меня сделала гораздо больше. Сейчас я знаю, что хочу, и куда дальше мне идти.

Я вновь перевела взгляд на картину, и пришло еще одно осознание — этот портрет моей души не только впитал мою боль, он стал для меня чем-то сродни портрету Дориана Грея, который отразил все то темное, что было во мне.

— Ее нужно как-то назвать… — не отрываясь от картины, произнесла я.

— Падший Ангел.

— Или Агония Черного Лебедя.

Я вышла из Театра, ступила на мокрый асфальт и вдохнула свежий ноябрьский воздух.

Прошел год с момента нашего с Ричардом расставания. Словно я обогнула циферблат и завершила этот круг в зените Ноября.

Как бы я хотела перескочить ноябрь, как пешка перескакивает через клетку на шахматной доске. Как бы я хотела вычеркнуть ноябрь из своего сознания — стереть из памяти счастье прошлого Ноября, когда я поднялась в небеса своего рая, и боль нынешнего Ноября, когда я летела в пропасть своего ада.

Я подняла голову вверх — на небе, несмотря на облачность, то тут то там виднелись звезды. Ветер гнал тучи, создавая все новые узоры на темном небосводе, и я закрыла глаза, подставляя лицо ветру. Мне показалось, что это был ветер перемен.

Декабрь. Подведение итогов. Черта. Лебединая песнь года.

Именно в Декабре подул ветер перемен — он принес мне новую меня, после ноября, пропитанного скорпионьим ядом и запахом обгоревших крыльев, он принес мне покой.

Все невыносимо болезненное сгорело вместе с ярким Ноябрем, и осталась любовь, как светлое чувство, как часть самой меня в чистом виде. Умерев в этом акте самосожжения в Ноябре, я возродилась вновь, как птица Феникс в Декабре, но без отягощения страданиями, без болезненного натяжения связующей с Барреттом нити. Именно в таком новом состоянии я шагнула в Декабрь.