Три ялтинских зимы (Повесть) - Славич Станислав Кононович - Страница 46

— Ничего не выйдет, — сказал наконец Андрей Игнатьевич. — Как я тебе объясню, где, под каким камнем они спрятаны? А Тимофеевна знает, с нами была. Если попросит помочь — помоги, а дальше пусть другие этим занимаются. У тебя своих хлопот хватит. Есть еще одно дело. Праздник приближается, двадцать шестая годовщина Октября. Вот ты и передай Антону Мицко от моего имени… На этот раз инструктаж был обстоятельным и долгим. Закончив его, Казанцев поглядел на Ленчика с сожалением:

— Похоже, обманул я тебя. Наверное, придется все же еще один рейс совершить, кроме этого… Но ведь знал об этом и раньше. Знал, однако хотел показать парню, что жалеет его, понимает, как ему трудно. Нет для солдата ничего дороже такого командирского сочувствия и заботы, даже если они выражены только на словах. А как еще их выразить?..

— А я что говорил? — отмахнулся Лёнчик.

Он был истинно солдат.

Провожать его Казанцев не стал, лишь вышел из землянки. Был еще ранний час, разгар дня, но тяжелые облака, которые, прижимаясь к земле, ползли вверх по склону, создавали впечатление сумерек. Некоторое время щуплая фигура парня виднелась среди деревьев — плотно сомкнувший кроны высокоствольный буковый лес был чист, лишен подлеска, — а потом ее будто слизнул язык тумана.

У них не было разговора об одиночестве, на которое обречен такой связник, разведчик, — сочувствие командира тоже имеет свой предел, солдат не должен от него раскиснуть, размагнититься, — но когда однажды Казанцев в обычной своей манере сказал: «Ты уж, пожалуйста, в лапы не попадайся», Лёнчик ответил с непривычной серьезностью: «А живым меня не возьмут» — и приоткрыл полу ватника, показывая гранату-лимонку.

Из воспоминаний Василия Кравцова.

«…К вечеру мы должны были встретиться в условном месте. Когда я пришел, застал Димку сияющим: Семен принес несколько батарей».

Из воспоминаний Семена Евстратенко.

«…Радиобатареи были на квартире Франко, который дал их мне для передачи с Кравцовым и Кондратьевым в отряд…»

Из воспоминаний Петра Франко.

«Казанцев передал Левшиной, чтоб она сходила в Васильевку и нашла зарытые в каменной стенке[3] аккумуляторы. Анна Тимофеевна пошла за ними с соседкой. Ко мне за батареями пришел Евстратенко».

Из рассказа Анны Тимофеевны Левшиной.

«Я и сама не раз ходила в лес, и Олег ходил. Но чаще всего связным был Лёнчик Ходыкян. Лихой был парень и очень веселый. Да он и сейчас такой — вы обязательно повидайте его, в Киеве живет.

Так вот приходит он в тот раз ко мне и говорит:

— Есть, тетя Аня, боевое задание…»

Сам Казанцев об этом случае не упоминает, по-моему, нигде, а Леонид Амаякович Ходыкян, с которым я встретился в Киеве, сказал о нем всего два слова:

— Было дело.

Книга называлась «Wir erobern die Krim» — «Мы покорили Крым». Алеша Анищенков принес ее, когда приходил последний раз, уже после ареста матери. Этот арест его особенно потряс и, как понял Трофимов, не только сам арест, хотя он и был равнозначен смерти, но то, что мама, ожидая, предвидя его, слышать не хотела о том, чтобы уйти, скрыться, спрятаться. Она сказала, что сама мысль об этом есть предательство по отношению к Николаю.

— Я сказал, что тоже останусь, тогда она шепотом закричала: «Если ты немедленно не уйдешь, я сегодня же, сию же минуту убью себя!» Трофимов слушал все это с печалью и думал: Николай Степанович хотел спасти ее, она хотела спасти его, а все с самого начала было безнадежно. И то, что рассказывал теперь Алеша, говорило о безнадежности. Остается одно — спасать мальчика. Алеша силился что-то понять:

— Она же этим ничем не поможет папе! Все верно. Да разве в том суть! А говорить с мальчиком о любви, об отчаянии не имело смысла, и не стоило вспоминать сравнительно недавний разговор, который был у него, Трофимова, с Николаем Степановичем. Даже не следовало. Это верно: искупительные жертвы всегда были тщетны. Однако были, есть и будут. И до тех пор, пока хоть кто-то способен дорасти до готовности принести такую — пусть даже практически бесполезную — жертву, мы остаемся людьми. Парень был растерян и взвинчен. Его следовало бы оставить у себя, и Трофимов пытался это сделать, но ничего не вышло. Расстались с тем, что дал ему симферопольский адрес (записывать не стал —. выучил, запомнил), а Алеша оставил эту книгу.

— Папа принес перед самым арестом. Сказал, что для вас.

Тогда не обратил на нее внимания— было не до этого. Перед глазами стоял Алеша — уже не мальчик и еще не взрослый человек. Его не следовало отпускать и невозможно было удержать. А книга долго еще лежала сверху на столе, где оставил ее Алеша. Михаил Васильевич странным образом как бы не замечал ее — у него и раньше были такие нелюбимые, даже ненавистные книги, к которым долго присматривался, будто набирался решимости, прежде чем взять в руки и полистать. Лиза в прежние времена посмеивалась над этим чудачеством. А недавно, в который раз вспомнив об Анищенкове, о безвестно сгинувшем Алеше, глянул на обложку со стилизованными дубовыми листьями («Ах, как они обожают всяческую символику! Как им нравится чувствовать себя ubermensch’ами! Wir erobem die Krim — мы покорили Крым!..»), присмотрелся к изображенной на той же обложке нарукавной бляхе, которую Гитлер учредил для своих «Krimkampfern»… И тут символика! Бляха в форме геральдического щита, сверху орел со свастикой, а под нею — покоренный Krim…

Однако что хотел сказать Николай Степанович этим презентом?

Год издания 1943-й… Не в этом ли дело?

«Das Krimbuch» — «Крымская книга», задуманная как рассказ о триумфе, явно опоздала.

А задумано было именно так. Чего стоит хотя бы этот снимок — «Парад победителей в Севастополе»!

Михаил Васильевич взял лупу. Где они маршируют — уж не по Большой ли Морской?

Любопытная деталь: фотограф снял марширующую колонну с нижней точки, чтобы солдаты казались более рослыми и крепкими…

А кто принимает парад, стоя на небольшом помосте, похожем на возвышение для дирижера? Манштейн?

Рядом был снимок колонны наших военнопленных, растянувшейся на степной дороге.

Все, так сказать, атрибуты триумфа, а книга опоздала. Настолько, что последняя фраза предисловия: издано, мол, все это и «молодым в назидание» — звучит сейчас просто саркастически. Получилась действительно назидательная книжонка. И опоздала-то всего на полгода с небольшим! Вышла в свет после Сталинграда.

А может, правильнее сказать: не опоздали они с этой книжкой, а поторопились? Конечно. Сейчас, когда фронт опять придвинулся к Крыму, это особенно очевидно.

«Фюрер приказал, и мы выполнили!» Как бы не так!

А ведь это — о фюрере — стоит в тексте, как строчка из стихов. И вообще после каждой главы — стишки. Лживый одический стиль такого рода вызывал у Трофимова раздражение. Напыщенная декламация, которая пыжится изобразить из себя поэзию. Впрочем, это тоже было, есть и будет…

Да и проза не лучше. Он задержался на главе, которая называлась «Ночные бои на русской Ривьере». Любопытно было узнать, что и как пишут об этом они. Оказалось — болтовня. «Высшее напряжение», «шорох волн», «голубеющие снежные вершины яйлы», «волшебство»… Пошлая болтовня.

Было, впрочем, и кое-что любопытное. «… ins Meer zuriickzuwerfen» — «и снова сбросить в море…»

Михаил Васильевич вышел на балкон и устроился в качалке, отодвинув ее в тень ближе к стенке. День выдался жаркий. Внизу, по разбитой тысячами колес Аутской улице время от времени проходили машины. Куда это они перебрасывают войска — на Керченский полуостров или к Перекопу? Создавалось впечатление, что противник выскребает по амбарам и сусекам последние крохи армейских резервов. Румын и итальянцев нынче как-то сразу и не поймешь, даже зубоскалят, а у немцев, по всему, настроение паршивейшее. Вот тебе и «Wir erobern die Krim»…